Сергей Яковенко - Омут

Никак?

И я почувствовал… Впервые в жизни почувствовал это сомнение. Сидел в церковном дворе и, как заторможенный, тупо смотрел на экран мобильника, не решаясь ответить на вызов. Я просто не понимал, кто звонит. Чья мама? Моя? Или того человека, который не вернулся домой? Того, чьё имя я ношу? Чья?

А на что я надеюсь? На то, что его мама вдруг скажет «Привет, сынок»? Или хотя бы назовёт меня Коля, а не Николай? А с чего вдруг? Кого я обманываю? Я нахожусь в церкви, которая берёт деньги за проповеди! Здесь даже священники… Да чёрт возьми! Здесь у священника на шее весит цепь из тридцати сребреников! А ведь так и есть! Эти серебряные монеты – сребреники! Точно такие же, как и те, за которые Иуда Искариот продал учителя! Боже мой! Какой абсурд!

Почему-то после этой догадки улучшилось настроение. Я даже засмеялся. Тогда я не осознал, но сейчас могу с уверенностью сказать: в тот момент я навсегда отбросил иллюзии, а вместе с ними исчезла и надежда. Надежда найти здесь хоть что-то живое, кроме Юльки. И стало легче.

Теперь мне глубоко наплевать на того человека, который звонил. Я встал, зашагал в сторону выхода, бросил в окошко кассы скомканную сотенную купюру вместе с выписанным счётом, быстро вышел на проспект и нажал на кнопку ответа.

– Алло! – произнёс тот голос, который когда-то пел мне перед сном колыбельные. – Здравствуй, сыночек.

Я встал на месте, как вкопанный! Несмотря на жуткий зной, по всему телу пробежал мороз, а каждая волосинка встала дыбом. Шум автомобилей, проносящихся мимо, куда-то отдалился, в груди защемило. Пришлось опереться на церковный забор, чтобы не потерять равновесие и не грохнуться на плавящийся асфальт.

– Привет, ма, – выдавил я.

– Что с тобой, Коленька? Ты не заболел? Хрипишь… – Голос её был каким-то грустным и усталым.

Я стоял под палящим солнцем и не понимал, что делать и что говорить. Всё, что я, казалось, ещё минуту назад понял об этом мире, в очередной раз перевернулось с ног на голову! Ещё минуту назад я хотел и даже планировал послать звонившую женщину ко всем чертям и стереть её номер из списка контактов, а теперь готов был бежать к ней, чтобы обнять, прижаться и расцеловать.

– Пустяки, мам, простыл немного. Ты как? Будто расстроена чем-то.

– Нет, Коленька. Всё хорошо. Соскучилась просто, вот и звоню. Ты не сердись только, пожалуйста. Сама не пойму, что это со мной. Старею, наверное. Время пришло, вот и распустила нюни.

Я слушал её и ушам своим не верил. Как так?

– Что значит «время пришло»? Ма! Ты где сейчас?

– Да где мне быть-то? Где и всегда.

– Дома, что ли?

– Вот ещё! – удивилась мама и хихикнула. – Ты этот концлагерь, конечно, можешь считать моим домом, но я, наверное, никогда к нему не привыкну.

– Да не юли ты! – не выдержал я, искренне испугавшись, что в таком безумном мире стариков и впрямь могут в концлагеря отправлять. – Какой ещё концлагерь? Где ты? Я сейчас приеду!

– Николай, ты меня пугаешь. Ты точно здоров?

На этот раз голос мамы прозвучал совсем иначе.

Появились знакомые металлические нотки, присущие всем «местным».

– Мам, мне нужно с тобой поговорить. Хочу к тебе приехать. Просто назови адрес. Я тебя очень прошу.

– Да что ж такое-то? Гагарина, 101. Позвони, когда подъедешь!

Мама положила трубку. Я принялся озираться по сторонам в поисках такси, на ходу вспоминая, что именно находится на проспекте Гагарина, 101. Я определённо бывал там раньше. И даже помнил, что ездил туда по работе. Вот только никак не мог вспомнить, для чего именно. Всю дорогу рылся в памяти, пытаясь выудить из неё хоть что-то вразумительное, но безрезультатно. Таксист в ответ на мои расспросы пожал плечами, поспешил заверить, что для того, чтобы довезти пассажира до нужного адреса, ему не обязательно знать, что именно там находится, и сделал радио погромче, давая понять, что разговор окончен.

Только когда такси подъехало к широким каменным ступеням, ведущим на не менее широкое крыльцо с колоннадой, я вспомнил, но от этого легче не стало.

Два года назад, летом две тысячи шестого, я проводил переговоры с руководством этого заведения на предмет заключения договора о реализации зарплатного проекта для их сотрудников. Это был муниципальный реабилитационный центр для детей-инвалидов. Вот только не понятно, при чём здесь мама? Она всю жизнь отработала учителем русского языка в школе, но уже пять лет была на пенсии. Проблемы с сердцем не позволяли работать. То есть рассчитывать на то, что мама устроилась на работу в реабилитационный центр – не вариант. Тогда что?

Снова вопросы. С каждой минутой их становилось всё больше. Они слипались между собой, комкались, переплетались, превращаясь в тяжёлый ком, и давили невыносимым бременем. Мне показалось, что рано или поздно от этого груза я сойду с ума. Попытки разобраться во всём сразу приводили к тому, что недопонимание усугублялось, принося всё новые загадки. Я устал от загадок. Устал от постоянного откровенного хаоса. И если бы не Юлька, я наверняка уже сдался бы.

Рассчитавшись с таксистом, поднялся на крыльцо. У входа висела табличка, на которой вместо ожидаемого названия знакомого мне заведения было написано: «Министерство социальной политики, Абилитационный хоспис-центр паллиативной медицины, г. Харьков».

Что значит «паллиативная медицина»? Что значит «хоспис»? Я никогда не слыхал о подобном заведении и даже понятия не имел, чем они занимаются, не говоря уже о том, что здесь делает моя мама. Но судя по слову «хоспис», фигурирующему в названии, ничего хорошего ждать не приходилось. В моём, нормальном, мире хосписы оказывали поддержку смертельно больным пациентам. Их основной задачей было облегчение страданий от неизлечимых болезней, ведущих к неизбежному концу.

Я вошёл. В холле никого не было, за исключением пожилого охранника в очках в роговой оправе, читающего газету в небольшой кабинке, застеклённой со всех сторон. Проход в коридоры и на лестничную клетку перегорожен хромированным турникетом, сразу за которым имелась металлическая рамка, напоминающая металлодетектор. Такими оборудуют терминалы в аэропортах. Мои шаги эхом отражались от бетонных стен, многократно усиливаясь, но мужчина за стеклом не подал вида, что вообще меня замечает.

Подойдя поближе, я поздоровался. Охранник, не меняя позы, поднял глаза и посмотрел поверх толстых линз. Назвать этот взгляд приветливым было сложно. Я кивнул.

– Слушаю вас, – рявкнул мужчина.

Его голос, доносящийся из прозрачной коробки, звучал глухо.

– Скажите, как мне увидеть Семёнову Валентину Андреевну?

Охранник ещё какое-то время испытывающе пялился на меня, затем нехотя отложил в сторону газету и взял со стола толстый журнал в потёртой картонной обложке. Снова зыркнул из-под очков, послюнявил палец и принялся листать, громко переворачивая пожелтевшие страницы, исписанные ровным, но неразборчивым почерком. Каждый лист изучался медленно, будто нарочно. Он проводил сверху вниз пальцем, снова его слюнявил и принимался за следующую страницу. Я не выдержал.