Джоуи Грасеффа - Дети Эдема

– Куда? – настаивает голос.

– Не знаю. Отпустите меня, пожалуйста.

– Как его зовут?

Я стискиваю зубы.

– Как его зовут?

Я трясу головой, кто-то сдавливает мне виски.

Вопрос повторяется вновь и вновь, превращаясь в бесконечную пытку. Мне кажется, будь у меня возможность увидеть своих тюремщиков, посмотреть им в глаза, было бы легче. Но эти мускулистые руки и грубые голоса, доносящиеся до меня в удушающей тьме, – с ними справляться становится все труднее и труднее. Я не хочу им говорить ничего, ни единого слова, хотя возникает ужасное ощущение, что заговорю, если все это будет продолжаться.

Из глаз начинают литься слезы, и при каждом судорожном вздохе я ощущаю на щеках соль. И да, я таки начинаю говорить, я прошу, умоляю, клянусь, что мне ничего не известно… С каждым новым вопросом мне кажется, что в голосе своего мучителя я слышу торжество победы. Пусть я пока еще не сказала ничего конкретного, но я говорю, мне страшно, в голосе у меня звучит отчаяние. И теперь он знает, что остальное – только вопрос времени.

И тут он допускает промах. В какой-то момент, играя роль хорошего полицейского, нашептывая прямо в ухо соблазнительные посулы помилования в обмен на информацию, клянясь, что со мной все будет хорошо, если только я сообщу нужные ему сведения, он говорит то, чего говорить был не должен:

– Не для того твоя мать отдала жизнь, чтобы ты прикрывала подонков вроде того типа, с которым мы тебя поймали.

Во мне вспыхивает безудержная ярость, которая вмиг выжигает весь страх. Как он смеет говорить о моей матери! Может, это он убил ее? Он или кто-нибудь, ему подобный.

Я рычу в своем насквозь промокшем мешке. Моя мать умерла ради меня . Она умерла, чтобы я, ее дочь, получила шанс на спокойную, благополучную жизнь.

Пусть этот тип сулит что угодно. Никогда я не буду иметь дела с Центром и зеленорубашечниками. Пусть я попалась. Пусть меня бросят в тюрьму или казнят. Но если сказанное Лэчлэном правда, значит, все же есть сообщество второрожденных, живущих спокойной, счастливой жизнью, о какой мечтала для меня мама. И ради них, во имя памяти мамы, я не скажу ни слова.

Не отстраняясь ни на дюйм, мой мучитель продолжает нашептывать соблазнительные слова. Его пальцы впиваются мне в плечо.

– Убери свои лапы, ты, долбаный зеленорубашечник! – взвизгиваю я и бью его головой в нос.

Слышится треск, ласкающий слух, затем ругательство и… голос Лэчлэна:

– Все, Флинт, довольно. Полагаю, она доказала, что не расколется.

Мокрый мешок срывают с моей головы, и я оказываюсь в помещении без прямых углов, в чем-то вроде пещеры округлой формы. В нескольких футах от меня с суровым видом стоит Лэчлэн. Присутствует еще один мужчина – внушительного обличья господин лет сорока, с проседью в темных волосах. Глаза у него серо-голубые, почти такие же невыразительные, как импланты, но темно-синие прожилки на радужной оболочке свидетельствуют о том, что глаза – свои и, стало быть, принадлежат второрожденному. Из сломанного носа медленно капает кровь.

– Раскалываются все, только одни сразу, а другие нет, – равнодушно возражает Флинт.

Я перевожу взгляд с одного на другого и недоверчиво спрашиваю:

– Так это была проверка? Пытка понарошке?

– Совсем не понарошке, – отвечает Флинт. – Если бы тебя схватили, было бы так же, только еще страшнее. Мы должны были убедиться, что ты не запоешь. По крайней мере, сразу. Я отвечаю за каждого второрожденного и не могу рисковать ничьей безопасностью, допустив сюда слишком слабого или не внушающего доверия человека.

С одной стороны, я испытываю облегчение. Я была уверена, что этот кошмар не прекратится до тех пор, пока не станет совершенно невыносимым и не закончится моей смертью. С другой – с той, откуда последовал удар в переносицу, – бесит то, что меня обвели вокруг пальца, напугали, измучили.

Из них двоих Лэчлэн стоит ближе, в пределах досягаемости. Я наношу ему удар в челюсть, и костяшки пальцев, разбитые, когда я оборонялась от той компании во внешнем круге, снова начинают кровоточить. Но я не обращаю на это внимания, ведь и у Лэчлэна появляется синяк под глазом, рядом с длинным серпообразным шрамом. Он даже не вздрагивает, не предпринимает ни малейшей попытки дать сдачи.

Флинт обхватывает меня за плечи, без малейших усилий отрывает от пола, разворачивает и усаживает подальше от Лэчлэна. Я дрожу всем телом, стискиваю кулаки… и остаюсь на месте. Применение силы все равно не оказывает на них никакого воздействия.

– Как ты мог так поступить со мной? – Мой голос дрожит от ярости и боли. – Я ведь думала, что у вас тут братство, семья второрожденных. Я доверилась тебе, все про себя рассказала. Почему же ты мне не поверил?

Я жду извинений, но он, невозмутимо глядя на меня, отвечает лишь:

– Подполье больше одного человека, оно важнее, чем беды чьей-то одной ночи. Тебя мы почти не знаем, во всяком случае, гораздо меньше, чем других второрожденных. Про большинство из них мы узнаем, когда они еще совсем дети, даже младенцы, а то и до рождения. Наши исследовательские методы отличаются немалой тонкостью – во всяком случае, сравнительно с теми, что на вооружении у Центра. Но тебя мы упустили полностью, нашли чисто случайно, просто повезло. Большинство второрожденных появились здесь так давно, что фактически стали членами семьи. Они – люди верные. А ты…

– Мы не знаем, кому верна ты, – вставляет Флинт.

– Я всю жизнь провела в заточении из-за политики Центра! – вскипаю я. – Надо мной постоянно висела угроза тюрьмы или смерти. Власти убили мою мать! И после всего этого вы еще можете сомневаться в моей верности?

– Человек всегда загадка – даже для самого себя, – говорит Флинт. – Никогда нельзя быть уверенным, как поведешь себя в экстремальной ситуации, пока не попадешь в нее. Но на данный момент я готов принять тебя в Подполье. Отныне ты одна из нас… сестра.

Он протягивает мне руку. Я молча гляжу на него. Я понимаю, почему он повел себя так, как повел. Теоретически понимаю. Но то, что он так обошелся именно со мной, меняет дело. Между рациональной потребностью и реальным добропорядочным поведением – громадная разница. Логике не всегда дано торжествовать.

Тем не менее, рука моя сама собою тянется к его руке и крепко ее пожимает. Я чувствую, как что-то во мне переворачивается. Флинт – прирожденный лидер, это ясно. Достаточно раз посмотреть на него, и сразу становится видно, что он все держит в руках. От него исходит уверенность, я чувствую, что могу на него положиться. Сестра… Я больше не одинока.

Но когда следом за Флинтом мне протягивает руку Лэчлэн, я лишь бросаю на него холодный взгляд и демонстративно отворачиваюсь. Мы поверили друг другу свои секреты. Рассказали, как нам обоим жилось. И он не должен был допустить того, что произошло. Почему так поступил Флинт, я понимаю и прощаю его, а вот Лэчлэна почему-то простить не могу. Быть может, это и не совсем правильно, но уж как есть.