Борис Прохоров - Костер для сверчка

Встрепенулся он только однажды...

Находившиеся в зимовье заметили как «бугор» налился жаром. В следующее мгновение бригадир поразил мужиков, перечитав внезапно севшим голосом заметку: «Председателем энского райисполкома назначен, — бригадир помедлил, — Федоренко... М... Н. Федоренко…»

Рыжий хмыкнул:

Чо ты, Богданыч, до сраного хохла прицепился? Сродни он тебе што ли?

«Бугор» качнулся. Скомкал в кулаке газету:

— Куда ближе... родственник. «Мишей-вежливым» его называли. Он уже тогда в сильно грамотные метил: все буквы от первой до последней знал. Другие начальники как начальники, а этот... Он по-первости больно чудным показался. Матом — ни-ни. Выстроит нас и культурненько так: «Граждане заключенные! Шаг вправо, шаг влево — считается побег. Мне вас жаль, но при попытке к бегству полагается пуля!»

Рассказчика перекорежило:

— Болтали, другой раз из этапа до места больше трех десятков не доходило. Когда начальником этапа «Миша-вежливый» шел. Стрелок из него, был отменный... с десяти шагов.

Обычно сдержанный татарин витиевато выругался...

Богданов знал множество диких, неприемлемых для Ростиславова сознания, историй. Выйдут лесорубы на застарелые деляны, уставленные высокими, до пояса, отрухлявевшими, кой-где тронутыми огнем пнями — у бригадира на этот счет объяснение готово:

— Японцы портачили. Военнопленные. У них с нашей баланды — сплошной понос. Ну и обессиливали. А снега в те зимы как на грех — в человеческий рост. За снегами — мороз! Глянешь... узкоглазые кучками жмутся у лесин. В своих дохлых шубейках. — Вздохнул. — Крикнешь им — молчат. Начнешь тормошить, а они... уже деревянные будто.

Он поворачивал прочь от старой лесосеки, заканчивая на ходу:

— Эх! Померзло самураев. Копни здесь — сплошные кости. Про бывшего начальника конвоя, М. Н. Федоренко, бригадир больше не поминал. Пояснил правда, что «Миша-вежливый» сам не без греха, одно время лежал на нарах наравне с другими заключенными. И прозвище он прежде носил иное: то ли «псковский», то ли «могилевский жулик». Потом, по своей образованности, бывший «жулик» произвелся в «лепилы». А как он стал вольным, да еще начальником конвоя — того Богданов не знал...

Спустя сутки нанесло в бригаду директора. Нанесло не ко времени. Считай третью неделю копилась в мужиках злоба — стояла валка.

Пронизывающий ветер круглосуточно обметал низкое небо верхушками лиственниц и сосен. Ясным днем без дыма и копоти горел план. Снежные заметы на дорогах держали лесовозы, травили суетливую руководящую жизнь.

Директор ввалился в зимовье. Лба не перекрестивши, швырнул ондатровую шапку на стол. Помял на мясистом лице (не померз ли?) бугристый нос и ударился в крик.

Мирза его придержал;

— Зачем шумишь? Нас послушай. Поварки нет — человек с деляны на варку махана гоняем... Газет не везут... Радио батарейка сел... Воды совсем нет — снег-лед на печке греем...

Выслушав его краем уха, директор не успокоился. Перешел на басы. Перебирая по ходу «беседы» всех богов и боженят, вкупе с заподлевшей «рабочей совестью» лесорубов.

— Вы мне билль о правах не качайте! Вас сюда послали не газеты читать! Вы мне план давайте...

Он орал минут десять, пока не наткнулся на неподвижный льдисто-мерцающий взор бригадира. Дернув щекой, директор остыл. Зато Рыжий, — как всегда «к месту», — высказался: «На горячий утюг плюнешь — шипит. А на горячего человека — зашипит?»

Только отбыл разрядившийся директор, с первом же лесовозом уехал Богданов.

Вернулся он через неделю. На вопросительное выражение Ростиславовой физиономии криво усмехнулся. Вынул из привезенного с собой чехла ружье. Повесил на стену. Коротко бросил: «Удрал». Кто удрал? До студента дошло не враз, что бригадир имел в виду М. Н. Федоренко. А еще через два дня в областной газете лесорубы прочли о перестановке в исполкоме. Взамен выбывшего по семейным обстоятельствам М. Н. Федоренко был назначен новый председатель...

Ростислав продолжал поиски. Он петлял. Уходил от погони. Ночами скрывался в загаженных подвалах многоэтажных домов, или за городом под кустами. Менял обличье и имя. Тысячу и один раз он успевал проклясть навязанный ему роком дар. Не уставая удивляться. собственной везучести, благодаря которой оставался живым.

Между тем на огромном куске земной поверхности всплывали и затухали, чтобы чуть позже разгореться с большей силой, никем не предугаданные пожары. Возникали и лопались словно мыльные пузыри государственные образования. Создавались самые невероятные союзы, содружества и объединения. Создавались, чтобы завтра же рассыпаться в прах. Политики врали и клялись. Клялись и врали. Политикой была и оставалась ложь. Замешанный на лжи хлеб крошился под ножом. От него горчило во рту. Ложь делалась традицией. Ложь оставалась религией. Историю продолжали писать вруны. История изворачивалась как могла; ее подрезали, пересаживали на новое место, делали ей прививки, временами слегка кастрировали, и даже выворачивали наизнанку. Но она не становилась правдивей.

Провинция устала от смены флагов, гимнов и лидеров. От партий рябило в глазах. Сами партии частенько путались, забывая: под каким флагом они шли вчера.

Кое-где по-прежнему стреляли. По окрестностям села, в котором родился и вырос Пархомцев, на черных «тоетах» носились банды отдыхающих, мелкие уголовники и просто праздношатающиеся. Временами в перелесках находили трупы, но чаще — забалдевших наркоманов.

Полиция устраивала облавы и засады...

«Реформисты» подрывали сторонников «единой и неделимой» прямо в квартирах...

Служба Профилактики охотилась за всеми, от кого попахивало «чужим духом»...

Уголовники спасались от полиции, от «безвнуковцев», потроша в свою очередь обывателей...

А обыватель жил. Изворачивался. Снимал последние штаны, тащил их на блошиный рынок. Где попадал в облаву.

Его, обывателя, притесняли все. Он — никого. Разномастные партии боролись за его счастье и за короны. Корон было мало. Партийных сил хватало на корону. На счастье сил не хватало...

Он казался живучим как сорняк — этот обыватель. Лозунги, символика, гимны, уверения в любви мало трогали его. Он питался чем бог пошлет. Плодился, как ему на роду написано. Слушал ложь. Терпел притеснения. И жил...

Газеты опять не вышли. Вчера рано утром — еще молчали будильники и петухи — по улице проскрежетали траки. Ядовито-зелено-серые борта туполобых бронированных машин промелькнули у самого носа. Ростислав отшатнулся. Отступил назад в глубину подъезда, служившего ему в эту ночь прихожей, коль ночевал он под лестницей. Он отступил; спускавшаяся со второго этажа тетка прянула в сторону. «Что б тебя! Шляются тут... И ходют, и ходют.» У тетки было маленькое личико, похожее на четыре, уложенных ромбом по вертикали, яблока: яблоко — подбородок, пара яблок — щеки, яблоко лоб. Мало того: все теткино фруктовое лицо напоминало одно бугристое румяное яблоко. Он поклонился разгневанной жиличке. Вышел. Вдохнув влажный предутренний воздух.