Борис Прохоров - Костер для сверчка

— Московский жулик!— выстрелило в ответ.

Тонкие пальцы второго собеседника развернули лист ошершавевшей, сделавшейся ломкой бумаги.

Черты пожилого утратили невозмутимость.

— Что за бред?

— Пожалуйста, не надо делать индифферентный вид. Это твоя кличка. Или прозвище, если так тебе будет угодно. По твоему доносу истреблен отряд некоего Манохина. Ты, а не кто-нибудь иной, тренировался в стрельбе на заключенных, будучи начальником конвоя. Это все ты! Мне известна и другая твоя кличка — «Миша-вежливый».

— Ну-и-что?

— Как что?— обличитель растерялся.

— Где тут моя вина? Рассмотрим каждый из пунктов произнесенной тобой филиппики. Кто вправе решать на чьей стороне была правда — манохинцев или белых? Кто возьмет на себя смелость сказать, что мой поступок был большим злом, нежели все то, что творили и еще могли натворить отрядники предводительствуемые Манохиным? История уже оценила деяния этих людей. Или нет?

— Предательство — есть предательство. Тебе доверяли…

— Мне доверяли и позже. Доверяли... кирку и тачку, когда по доносу одного подонка меня отправили в места не столь отдаленные. Знаешь: «Колыма — второе Сочи, солнце светит, но не очень».

— Ха, ха, ха! Когда доносил ты, то считал себя порядочным человеком. А на тебя донесли, выходит, подонки?

— На меня донесли из зависти, корысти ради. Я же оказал содействие законным (понимаешь разницу?) властям, не преследуя меркантильных целей.

— Властя-я-ям?

— Именно. Но продолжим... Да. Мне повезло. Я сумел избавиться от тачки. То есть — сделал то, о чем мечтали другие. Мечтали, но не смогли. Покорностью и бездействием эти другие потворствовали насилию над собой. Покорство перед злом — вот величайшее зло! И не надо задним числом из быдла делать героев. Видели бы вы их, как я. Ограниченные. Трусливые до мозга костей. Пугающиеся собственных мыслей. Готовые сожрать друг друга...

Он провел ладонью по лицу, словно снимая паутину.

— Став начальником конвоя (не стану распространяться о том, как мне это удалось), я стрелял в тех, кто чуть ранее конвоировал меня. Тех, кто животным смирением укреплял изуверский строй. Я стрелял тех, кто за секунду до смерти не находил в себе воли, решимости и достоинства возмутиться насилию.

— Волк — санитар леса? Было. Уже было. Сверхчеловек?

— Увы, просто человек. Но человек. А те? Они умирали по-нищенски. Ожидая отсрочки гибели как подачку. Они всегда чего-то ждали от других. Не от себя. Умирая, ждали, что их воскресят в последний момент. Воскресят, если они будут послушны. Воскресят за их пресмыкательство. И эта дрянь!..

Пожилой задохнулся;

— А Пархомцев? За что пытаешься «расстрелять» его?

— Чем он лучше тех?! Он хуже. Обладать такими способностями и не решать ничего!

— Он хочет добра для людей.

— Не способный творить для себя, не может принести добро кому бы то ни было. Он пустоцвет. Благодаря Пархомцеву существуют Соратники.

— А кстати: кто такой — Соратник?

— Сомневаюсь, чтобы сохранились его анкетные данные. Соратник появился из ничего. Туда он и уйдет.

— Разве личности подобные ему не в твоем вкусе?

— Боже упаси! Они фанатики. А фанатизм — оборотная сторона трусости. Фанатизм — это трусость, доведенная до абсурда. Лишь жалкий страх перед собственными сомнениями вынуждает Соратников слепо преклоняться перед Идеей, Вождем, Богом, перед кем угодно, только бы не отвечать самому за себя. История знала многих Соратников. Каждый раз они выскакивали откуда-то из потаенных уголков, дабы навести ужас, а затем исчезнуть. Соратники не замотивированы. Они схожи с навозными мухами: стоит появиться навозу, как тотчас объявляются жужжащие твари, все назначение которых — разносить заразу...

— Вернемся к нашим баранам. Зачем тебе некая Наташа?

Он и тут не растерялся:

— Она — труп. А покойники должны лежать, покойненько. — Усмехнулся каламбуру. — Прошлое должно помнить. Его не следует реанимировать. Многое станется, если, мертвые поднимутся из могил. Откровение Иоанна, в таком случае, покажется развлекательной программой. Нет, пусть мертвые молчат.

— Фу-у-у. Убивать ни в чем не повинную женщину...

— Она уже мертва, мертва давным-давно.

— Но Пархомцев...

— Пархомцев — великий мастер иллюзий, он ищет несбывшееся.

Рука пожилого отворила стенку бара — на свет показалась затейливой формы бутылка. Тягучая бордовая жидкость заполнила тонкостенные фужеры на треть. Острый хрящевой нос клюнул полость фужера.

— Выпьешь?

— Тебе известно: у меня от сладкого изжога... Оставь Пархомцева в покое.

— Мне он не мешает. Напротив, я хотел бы встретиться с ним, с живым, и попросить его об одной услуге. Боюсь только, что нашей встрече помешают.

Молодой голос удивился:

— Помешать тебе?!

— Прискорбно, но так. Служба Профилактики мне не подконтрольна. Иногда меня посещает мысль, что Служба Профилактики представляет «вещь в себе», и нет ни кого; кому бы она вообще подчинялась.

— Однако, должен же кто-нибудь ею руководить!

— Лесным пожаром управляет чья-нибудь воля? А радиоактивный распад происходит согласно чьему-либо желанию? Существование Службы Профилактики — процесс. А процессы бывают и самопроизвольными.

— Мистика!

— Как знать. Чудесные способности Пархомцева тоже из ряда мистических.

— В любом случае требую, чтобы ему не чинили зла.

— Свое зло он носит в себе. Не в моей воле помочь ему.,

Временами он считал Мих-Миха провидцем. Все происходило так, как предрекал художник-самоучка. Выведенная из равновесного состояния система судорожно пульсировала. Экономические, национальные, религиозные и чисто властные проявления деформировали политические и географические рамки. «Политически сознательные массы» на поверку оказывались разрушительными толпами. Ревнители национальных идей оборачивались корыстолюбивыми мошенниками. Иерархи Святых Идей — беспринципными политиканами. Не было разницы между политикой и политиканством. Да и не могли политики быть принципиальными, ибо политика — искусство беспринципности.

Дважды Ростислава ссаживали с поезда. Каждый раз он подолгу крутился на вокзале, улучая момент, чтобы проскочить в вагон очередного состава. За дни мытарств он похудел, оброс, одежда его обтрепалась. С таким видом в поезде было особенно трудно: проводники «накалывали» безбилетника с первого взгляда. Зато на станциях потрепанный вид чудотворца приносил дивиденты. Ему подавали. Он мучился, но брал. Лишь однажды какая-то страдающая слоновой болезнью дама бросила ему в лицо: «Трудиться надо!» Тогда он брать перестал. Как-то над ним сжалился вокзальный вор...

Сытый карманник швырнул в урну недоеденный пломбир. Ростислав вздохнул, зло отвернулся. Карманник сощурился. Пружинной походкой приблизился к сидящему на жесткой скамье Ростиславу. «Давно от хозяина?» Вор наелся жирного и утратил нюх. Объясняться не хотелось. Тем более, что собеседник уже осознал ошибку. Модно одетый карманник с ассиметричным невыразительным лицом пожевал губами. Смерил Пархомцева сочувственно-ироническим взглядом. Молча полез в карман... Банкноты были крупного достоинства. Это мало походило на доброхотное подаяние. «За что?»— сипло выдавил чудотворец. «За мою удачу... Будь здоров», — последовал ответ. И мягкосердечный вор растаял в глубине огромного зала.