Роберт О`Брайен - Z – значит Захария

Они знали, что воздух снаружи радиоактивен, а у них в лаборатории есть единственный в мире костюм, защищающий от радиации. Один костюм, два человека. Вот почему в своем бреду мистер Лумис постоянно напоминал Эдварду, что его жена и сын мертвы, а тот, я думаю, цеплялся за безумную надежду, что некоторые люди могли выжить в подвалах и бомбоубежищах.

Вот почему Эдвард так хотел взять костюм, хотя бы на сутки: найти их, если они живы, а если умерли, то покончить с мучениями раз и навсегда. Может быть, увидеть их в последний раз, может, похоронить, не знаю.

Мистер Лумис не был женат, по крайней мере мне так кажется, хотя прямо он никогда про это не говорил. И он не хотел давать Эдварду костюм. В бреду он говорил:

– Откуда мне знать, что ты вернешь его? А вдруг что-то пойдет не так?

И еще:

– Да они мертвы! Ты же слышал радио. Нет больше Итаки, Эдвард. И даже если ты найдешь их в живых – что дальше?

Пауза.

– Оставишь их, чтобы принести костюм обратно? Ты лжешь, Эдвард!

И снова:

– Костюм, Эдвард, костюм. Подумай: это, возможно, самая полезная вещь, сделанная в мире. И ты хочешь впустую растратить его, чтобы навестить свою мертвую жену!

Бедный Эдвард. Он продолжал умолять своего друга. Я поймала себя на том, что хотела бы, чтобы мистер Лумис дал ему костюм, хотя и понимаю, почему он этого не сделал. А еще я удивлялась, почему Эдвард просто не взял его сам или хотя бы не попытался. Ведь мистеру Лумису рано или поздно надо было бы поспать.

А потом поняла: именно это он и сделал. И это подвело мистера Лумиса к самой страшной части его бреда: он пытался кричать от гнева и страха, но от слабости только тоненько скулил. Он снова пытался подняться на кровати, сесть, поднять руки, но был так слаб, что мне даже не приходилось удерживать его.

Я поняла теперь, почему Эдварду приходилось умолять его: мистер Лумис был – по крайней мере в бреду – вооружен. Я разобрала почти все из того, что он говорил: ругался на Эдварда грубыми словами, богохульствовал. Я не стану записывать такие слова.

А потом он сказал:

– Ты вор и лжец, Эдвард, но тебе это не поможет. Прочь от двери.

Пауза.

– Нет! Предупреждаю: я выстрелю. Костюм задерживает радиацию, но пули он не остановит.

Я вспомнила: это первое, что он сказал мне, когда я заглянула к нему, больному, в палатку, и он увидел мое ружье. В беспамятстве он угрожал выстрелом Эдварду, как тогда в лаборатории, охраняя выход.

Еще через несколько секунд все было кончено. Он издал отчаянный стон, громче, чем раньше, а потом несколько сдавленных звуков – думаю, пытался плакать. Потом закрыл глаза и лежал неподвижно, только дыхание было очень быстрым и легким, словно у маленького зверька после бега. Я пыталась измерить пульс, но прощупала только слабое биение, такое невнятное, что не могла посчитать его.

Я задумалась, стрелял ли он в Эдварда, и, если да, то насколько сильно ранил его. В голову пришла мысль, которая мне не понравилась, но я все же решила, что должна проверить. Я подошла к стулу у кровати, где оставила свернутый костюм, развернула его и поднесла к окну.

То, чего я боялась, оказалось правдой. В области груди нашлись три дырки, примерно в двух дюймах друг от друга. Он заделал их, приварив новые кусочки пластика, чтобы не проникал воздух, но изнутри было видно, что это дырки от пуль: круглые и довольно большие. Если костюм был на Эдварде, когда образовались эти дырки, то тот точно погиб.

Вечер

Сейчас десять часов. Я в спальне, сижу у окна с лампой. Бред, кажется, кончился, он лежит спокойно, но не знаю, переживет ли эту ночь. Руки и ступни ледяные, дыхание слабое, еле слышимое. Я не стала мерить температуру: не хотела беспокоить – ему и так тяжело. Больше я ничего не могу для него сделать.

Я поняла это сегодня под вечер. Опустошающее чувство, повергающее в отчаяние. Даже от моего непрерывного сидения с ним нет никакого толку, поскольку ни встать, ни даже упасть с кровати он уже не может. Руки у него ужасно холодные. Я накрыла его еще одним одеялом, когда заметила, насколько он плох, дала грелку и, приподняв голову руками, попыталась напоить чаем. Возможно, он что-то и проглотил, не уверена. Глаз он не открывал. Лицо бледно-голубое, веки почти фиолетовые и прозрачные.

Потом я подумала, что, возможно, могу немного помочь ему. Еще раз проверив спальню, я вышла, закрыла дверь и пошла в церковь. Не могу сказать, что я так уж религиозна, но я не знала, что еще сделать, и решила помолиться. Я написала, что думала: это поможет ему, но, возможно, на самом деле я думала, что это поможет мне. Я не уверена, однако знаю: нам обоим нужна помощь.

Солнце садилось, снова стало невероятно красиво, но мне было не до заката. Фаро пошел за мной, и я была ему рада. У церкви он захотел войти внутрь, и я пустила его, только скомандовала лежать неподвижно.

Внутри церковь выкрашена белым, хотя краска местами выцвела и в сумеречном свете кажется серой. Она очень маленькая: одна прямоугольная комната с семью скамьями, из них только две со спинками. За алтарем два узких окна; кафедры нет, только высокая продолговатая стойка для чтения; еще два окна в боковых стенах, тоже узкие, поэтому внутри всегда полумрак и тишина.

Я села на переднюю скамью, где посветлее, полчаса читала Библию и молилась за мистера Лумиса. Молила, чтобы он пережил эту ночь. Даже если он убийца, я не хочу, чтобы он умирал.

5 июня

Утро.

Он пережил эту ночь.

В какое-то мгновение я была уверена, что он умер. Я спала на диване в гостиной, и за всю ночь он не издал ни звука. У меня не получалось заснуть как следует, я лишь задремывала на время, а потом вскакивала и шла слушать, как он. Около двух ночи пошла проверить его дыхание и ничего не услышала. Я так испугалась, что подумала, сейчас и мое сердце остановится. Прочитав молитву, подкралась поближе. Наконец, подойдя почти вплотную, услышала вдохи: ужасно слабые и частые. Я поддерживала огонь в камине и каждый час заменяла грелку, подкладывая ее ему в ноги. Они такие холодные, что мне кажется, кровь в них вообще не поступает.

Наконец наступило утро, я сделала завтрак с кофе и через силу впихнула его в себя. А также сходила и подоила корову – боюсь, если пропущу дойку, молоко тут же кончится, потому что теленок уже ест траву. Когда вернулась, в комнате было светло, и я увидела, каким пугающе бледным был мистер Лумис. Я не стала и пытаться мерить температуру, но посчитала частоту дыхания: примерно пятьдесят вдохов в минуту; насколько я помню из школьного курса, нормой считается около шестнадцати. Губы выглядели опухшими, сероватыми и потрескавшимися, сухими, как картон. Я взяла чистую тряпку, пропитала водой и аккуратно смочила их, слегка сжав тряпку, чтобы хотя бы несколько капель попали в рот. Дать ему воды в стакане я не решилась, боясь, как бы он не поперхнулся. Умыла его, протерев холодное и липкое от пота лицо.