Роберт О`Брайен - Z – значит Захария

Я старалась подавить это чувство, не глядя в его сторону, даже краем глаза, притвориться (в основном перед самой собой), будто знать не знаю, что он там. Сосредоточившись на рядах кукурузы, я следила за распылителем и за тем, как серые гранулы удобрения высыпаются из бака на землю. Когда в полдень я заглушила трактор и пошла в дом, Лумис уже ушел внутрь.

Обед прошел в целом как обычно, потом я снова отправилась работать. В конце дня подкормила огород, на сей раз навозом: возила его на старой деревянной тачке, частью от кучи около хлева, частью из курятника. Навоз я использовала не потому, что Лумис что-то там сказал, а потому, что мы так всегда делали; огород лучше растет на навозе, чем на минеральных удобрениях.

В общем, это был самый обыкновенный день, пока не пришло время ужинать, и даже случившееся потом не то что бы сильно меня потрясло.

Было 6.30, я почти закончила готовку на кухне, положила ножи и вилки на поднос, когда услышала стук его палочки и шаги (гораздо бодрее прежних) со стороны спальни. Я подумала, он пошел на крыльцо; прислушалась, замерев, и поняла, что он направляется в противоположную сторону: к задней части дома, ко мне. На кухню идет? – подумала я. Потом услышала звук отодвигаемого стула, глухой плюх, и, когда вышла, он уже сидел за обеденным столом. Увидев меня в дверях, он объявил:

– Мне больше нет необходимости есть в постели. Я еще слаб, но уже не болен.

Я убрала поднос и накрыла стол. Мы ели вместе: я на одном конце стола, он – на другом. Он даже попытался завязать разговор.

– Я видел, как ты вела трактор, когда сидел на крыльце.

– О? – ответила я.

– Жарко было на солнце?

– Немножко. Не особенно.

– У тракторов бывают навесы над сиденьем.

– Да, можно поставить. Но папа никогда так не делал. Он любил работать на солнце. Если совсем уж припекало, надевал соломенную шляпу.

Повисла пауза, мы ели молча. Потом он продолжил:

– Кажется, кукуруза выглядит хорошо, – он что, делал мне комплимент?

Я ответила:

– Да, хорошо. И соя тоже.

– И огород.

Мы действительно уже ели собственный шпинат, а через несколько дней должен был поспеть горох.

Он продолжал этот ни к чему не обязывающий разговор, я как могла поддерживала беседу. Даже рассказала ему о восьми новых цыплятах. В итоге действительно немного расслабилась, чего он, очевидно, и добивался.

После ужина я, как обычно, помыла посуду и подмела пол, зевая от усталости. Выйдя из кухни, я увидела, что Лумис не пошел к себе в комнату. «Назначив» себя здоровым, он расположился в кресле в гостиной. Даже зажег две лампы, хотя еще не стемнело.

Он спросил меня:

– Помнишь, что ты делала, когда я болел?

Я сразу же встревожилась, опасаясь, что он возвращается к теме держания за руки.

– Что вы имеете в виду?

– Читала мне. По крайней мере один раз, но довольно долго.

Я успокоилась: чтение – безопасная тема.

– Да, помню.

– Не почитаешь еще?

– Вы хотите сказать, сейчас?

– Да.

– А что?

Мне не очень-то хотелось это делать, отчасти из-за усталости, отчасти потому, что это выглядело странно и неестественно. Почему он хотел, чтобы я ему почитала, если мог и сам? С другой стороны, я слышала о семьях, где регулярно устраивались такие чтения, возможно, это не так уж и странно.

– Что хочешь, – ответил он. – Может, что и раньше?

– Это были стихи.

– Я не против. С удовольствием послушаю. Или любую другую книгу, какую хочешь.

Я ничего не хотела, но просто не знала, как отказаться.

В итоге потратила на это больше часа. Снова прочитала «Элегию» Грея, а как закончила, он попросил не останавливаться, и я начала «Гордость и предубеждение» Джейн Остен.

Через полчаса обнаружилось, что он меня не слушает. Я поняла это во время чтения Джейн Остен. От усталости я случайно пролистнула сразу две страницы, перескочив с семнадцатой на двадцатую. И только на половине страницы сообразила, что пропустила весь эпизод, представляющий мистера Завидную партию [16] Очевидно, имеется в виду мистер Дарси. и его состояние, из-за чего дальнейшее чтение оказывалось бессмыслицей. Я кинулась исправляться и хотела вернуться к восемнадцатой странице, но тут сообразила, что он этого даже не заметил. Так что просто продолжила чтение.

Но зачем просить читать, если не хочешь слушать? Я была озадачена и обеспокоена.

Чем больше я думала об этом, тем сильнее чувствовала: что-то здесь не так, он как будто задумал провести меня. И эта мысль заставила нервничать еще больше, да что там – просто напугала. Я ужасно рассердилась на себя: придумываю невесть что! С чего я взяла, что ему в самом деле не хотелось послушать, как я читаю, даже если потом он и был немного рассеянным? Чтение успокаивает; он наверняка скучал и изводился от безделья. Я напомнила себе, что со временем все пройдет, когда он сможет лучше ходить и что-нибудь делать. Надо набраться терпения.

По-прежнему 30 июня

Так я убеждала саму себя, но помогало это не сильно: я по-прежнему чувствовала неловкость и тревогу. Пожалуй, следующим вечером стало даже чуть хуже. Он попросил меня поиграть на пианино.

Он снова сидел в гостиной в папином кресле, с двумя зажженными лампами. Игра в каком-то смысле лучше чтения: я могла быть уверенной, что он по крайней мере станет слушать – ему же нравилось раньше. Трудности были чисто техническими и, как я опять же думала, не имевшими большого значения. Во-первых, я снова устала, а играть на пианино тяжелее, чем читать. Во-вторых, приходилось сидеть к нему спиной, что по непонятной причине заставляло меня нервничать.

Ждала ли я, что он подкрадется ко мне сзади? На самом деле я, конечно, так не думала, но все же, пока играла одну из сонатин Клементи, мне нестерпимо хотелось обернуться. Я старалась играть потише, чтобы услышать его движения. И в результате играла отвратительно: чаще ошибалась, чем брала верные ноты. Твердо решив следующую вещь сыграть лучше, я выбрала очень медленное и нетрудное «Анданте» Геллера (из «Легких этюдов»), которое знала почти наизусть, и сосредоточилась. Оно довольно долгое, я играла все репризы, и все шло хорошо – пока вдруг за спиной на послышался стук его трости. Два удара, четких и резких. Я не могла сдержаться и резко развернулась на банкетке. Он все так же сидел в кресле.

– Что-то не так? – спрашивает.

– Эта трость – выдохнула я, – она меня напугала. Я подумала… – Тут я остановилась, не желая признаваться, о чем подумала.

– Выпала из рук, – объяснил он, – а я ее поймал.

Я повернулась и продолжила играть, но руки так дрожали, что ничего не получалось. Не похоже было, чтобы трость упала: она висела на подлокотнике кресла, его рука покоилась сверху. Я ужасно разнервничалась. Попыталась сыграть гимн, но на полпути была вынуждена остановиться.