Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

– Прометий, – выдохнул Джейкоб.

Шахтеры сгрудились вокруг, подняв взгляды. Солли, обладатель крохотного, вздернутого кверху носа, ужасно щурился, морщился от натуги. Лицо Эстер оказалось вполне под стать голосу: суровые черты, острые скулы, изборожденная морщинами кожа…

– Драгоценнейший химический элемент. Основа власти наших господ на Земле. Вся их цивилизация держится только на нем – на его внутреннем движении, на электронах, срывающихся с оболочек, сталкивающихся с нейтронами, выделяя тепло и вот этот синий свет! Оттого нас и обрекли добывать его из недр Луны до конца жизни…

Джейкоб ковырнул комок ногтем большого пальца и роздал всем по отщепу. Глинистая структура, тяжесть, тускло-серебристая поверхность, в лучах одних лазеров мерцавшая зеленым, в лучах других – синим… все это было прекрасно знакомо каждому.

– Разотрите как следует между коренными зубами и проглотите.

– Но это же все равно, что отрава, – напомнил Солли.

Все тот же огромной величины смех, заполняющий тьму.

– Верно, только эффекта ждать – годы и годы. А такой роскоши нам, сам знаешь, не предоставлено. В краткосрочной же перспективе он просто улучшает способность видеть в темноте. И укрепляет волю.

Сунув за щеку мягкий, увесистый отщеп, Оливер раскусил упругий металл, растер меж зубов, проглотил. Металл запульсировал, затрепетал в животе. Теперь Оливер видел и лица товарищей, и сетку ограды загона, и другие загоны, тянущиеся чередой вдоль стены коридора, и проложенные роботами колеи… и все это – в непроглядной, черной, как тушь, темноте без единого проблеска света.

– Прометий – живое вещество Луны, – негромко сказал Джейкоб. – Мы движемся вдоль ее нервов, под плетью надсмотрщиков рвем их из ее тела. Все эти шахты и штольни – карта ее нервной системы. Разум Луны выдирают с корнем, везут на Землю, чтоб стать еще богаче, и потому лунное сознание переселяется в нас; мы сами становимся ее разумом, спасаем его от полного угасания.

Солли, Эстер, Джейкоб и Оливер взялись за руки. Связавший их воедино поток энергии оставил на память каждому нежную, приятную легкость в теле.

Все улеглись на каменное ложе, и Джейкоб снова завел рассказ о своей родине, о верфях и портах Тихоокеанского побережья, о скалах, ветрах и волнах, и о лучах солнца, освещающих все это великолепие, о джазе в барах, о том, как могут спорить, состязаться друг с дружкой труба и кларнет…

– Как вышло, что ты все это помнишь? – спросил погрустневший Солли. – Мне память дочиста стерли.

Джейкоб захохотал.

– Еще мальчишкой, – отсмеявшись, сказал он, – я как-то упал и напоролся на мамины вязальные спицы. Одна, вонзившись прямо в ноздрю, рассекла надвое гиппокамп [56]. С тех пор мой мозг хранит все воспоминания, какие возможно, где-то еще. То есть мертвую часть памяти они выжгли, а живая осталась цела.

– Больно было? – каркнула Эстер.

– На спицы-то напороться? Еще бы! Вспышка, как от погонялки надсмотрщика где-то здесь, в самой середине… Наверное, Луне так же больно, когда мы в ней ковыряемся, добывая руду. Но теперь я этому только рад: именно в тот момент у меня третий глаз и открылся. С тех самых пор я им вижу. А здесь без нашего третьего глаза ничего нет – черным-черно все вокруг.

Оливер кивнул, вспомнив непроглядно-черную тьму.

– И еще кто-то там, в темноте, – прокаркала Эстер.

В начале следующей смены Оливер, получив от надсмотрщика указания, прошел темными коридорами до конца длинной, неширокой жилы «синьки», которую разрабатывал. Парнем он был рослым, а потолок штольни местами опускался довольно низко: кто станет тратить зря время, сглаживая неровности жилы? Порой вперед приходилось ползти по шпалам узкоколейки, прихваченным костылями к неровному камню пола, с трудом протискиваясь сквозь самые тесные бреши. В такие минуты штольня казалась огромной извилистой кишкой.

Добравшись до нужного места, он включил робота – длинный, приземистый металлический ящик на колесном ходу. Вспыхнувший лазерный бур озарил тусклым светом поверхность «синьки», ненадолго ослепив Оливера. В какой-то мере сбалансировав зрительное восприятие (то есть привыкнув не замечать жутковатый свет бурового луча), Оливер задал роботу стандартный набор команд и продолжил бурить грудь забоя, а затем, пустив в дело ковш робота, подобрал с пола отколотую «синьку». Когда куски покрупнее оказались в грузовых вагонетках позади робота, Оливер взялся за ручной бур, сколол с базальтовых стен оставшуюся руду и тоже погрузил ее в вагонетки, прежде чем отослать их назад. Жила чем дальше, тем сильнее сужалась, становилась всего-навсего тоненьким волоконцем в теле Луны, и места для работы оставалось все меньше. Вскоре робот не сможет поместиться в штольне, и тогда придется бурить ход сквозь базальт, выбирать волоконце до конца, надеясь наткнуться на линзу или на разветвление.

В начале смены Оливер против работы ничего особенного не имел. Однако инфракрасные камеры робота следили не только за грудью забоя, но и за ним, и время от времени робот поторапливал его разрядами погонялки. Мало-помалу жара, духота и голод, как всегда, превратили работу в мучительные, отчаянные старания удерживать нужный темп.

Время исчезло, растворилось в зоне нескончаемых мук, предшествовавшей завершению смены. Но вот издали, гулкий, словно стон во сне, многократно отраженный от каменных сводов, донесся гудок ревуна. Стоило выключить робота, Оливера со всех сторон окружило угольно-черное безмолвие тьмы, абсолютного Небытия. Слишком уставший, чтоб открывать третий глаз, Оливер двинулся к выходу из штольни на ощупь, сразу же за последней вагонеткой с грузом руды, но вагонетка быстро оставила его позади.

В возобновившейся тишине шум механизмов вдали казался поскрипыванием базальта. Работу, проделанную за смену, Оливер измерял, отмечая точку старта на полу штольни, а за единицу измерения приняв собственный рост. Сегодня – восемьдесят девять. Средне.

Путь к стыку со штольней, проложенной выше той, в которой работал он, времени занял немало. Здесь, у разветвления жил, в базальте была вырублена странной формы пещера высотой футов в семь, а в ширину раздававшаяся настолько, что даже не разобрать. Щелкнув пальцами, Оливер не услышал отклика эха.

Свет, обычно горевший в дальнем конце невысокой пещеры, на сей раз оказался потушен. Почувствовав себя, точно кусочек сыра меж двух бескрайних «ломтей» грубо отесанного камня, Оливер едва справился с внезапным приступом клаустрофобии: над головой – целый мир, а он похоронен здесь заживо… Невольно пригнувшись, втянув голову в плечи, он каждые пару шагов постукивал щиколоткой о рельс, нащупывал путь, а руку выставил вперед и вверх, на случай внезапного понижения свода. Где-то посреди подземелья сзади донесся негромкий скрип. Оливер замер. Воздух упруго толкнул в щеку. Вокруг – абсолютная тьма, абсолютная тишь. Но вот позади снова скрипнуло, словно кто-то провел ногтем по медной оплетке рояльной струны. Скрип пробежал вдоль спины, снизу вверх. Слипшиеся от засохшего пота волоски на предплечьях дрогнули, встали торчком. Затаив дыхание, Оливер услышал мягкие медленные шаги футах так в сорока за спиной… и едва уловимый шорох, словно бы свист воздуха, втянутого огромной ноздрей. Если шаг так широк, выходит… выходит…