Саша Ино - Письма в пустоту

— Ух, ты, — присвистывает Диего, — Оба!? Вот здорово! Мы только «за». Правда, Аль?

— Да! Да! — смеюсь я, — Брат Рауль самый лучший наставник! Лучше него и не придумать!

— Тогда через два с половиной года, я приду за вами, — таинственным голосом протягивает Рауль. Он обожает напускать на себя глупый вид и изображать смешные интонации. Дети за это его любят.

Неожиданно к нам подходит еще одна фигура, и кажется, солнце вмиг тускнеет. Черная фигура брата Игнасио излучает холод могил.

— Новоиспеченный наставник Рауль, — грубо и с заметной издевкой начинает он, — Вы забыли, что сегодня заседание?

— Ах, да! — Рауль хлопает себя по лбу и краснеет, — Я действительно потерял счет времени.

— Я заметил.

Игнасио переводит взгляд на нас с Диего и останавливает его на мне. Мое сердце в ужасе замирает. Он смотрит на меня, как хищник на свою жертву. Он медленно препарирует мое нутро своим острым, пробирающим насквозь взглядом.

Я вздрагиваю и опускаю глаза.

— Вы что-то хотели, брат Игнасио? — вступает Диего, который без сомнения заметил мое замешательство.

— Нет, ничего, — тихо произносит Игнасио, но не спешит освободить меня от гнета своих очей.

— Брат, а вы идете? — робко интересуется Рауль, переминаясь с ноги на ногу.

— Конечно, вперед! — Игнасио командует ему и первым уходит по направлению к монастырю.

Рауль наклоняется к нам и, хлопая по плечам, произносит:

— До встречи ребятки! И не обращайте внимания на этот засушенный овощ.

Мы все втроем приглушенно смеемся, опасаясь, что Игнасио нас услышит.

— А он классный, — признаюсь я Диего, когда старший брат уходит.

— Да! Здорово, что Рауль возьмет нас к себе!

— Угу, и мое желание сбудется…

— Желание?

— Ну, да.

Диего хохочет и принимается меня обнимать.

— Я хотел загадать возле Марии, чтобы мы никогда не расставались, до самой смерти.

— Ты украл мое желание! — наигранно обижаюсь я, тоже обнимая друга.

— Я больше этого хочу, так что оно мое!!!

— Ну и, пожалуйста, — хихикаю я, — Мы станем сморщенными старикашками и будем вот так сидеть, и обниматься, причмокивая беззубой челюстью.

— Да ну тебя! — Диего хохочет еще сильнее, — Я все равно буду любить тебя любым.

М-да…

Думали ли те дети, когда так беззаботно наслаждались летом, что их жизнь повернется в настолько извращенное русло. Диего вчера закончил нашу совместную эпопею, все кончено… Ни я, ни он, уже не будем прежними.

Моя чернь коснулась его души… Больно… Я не хотел, чтобы его затронуло мое убожество. Но судьба не пощадила Диего. Хуже, его не пощадил я. Пускай я понимал, что не должен втягивать Диего в свои проблемы, но, оказавшись беспомощным после лекарственной расправы Джорджа, я невольно и чисто инстинктивно потянулся к своему детскому другу. Только Диего был способен спасти меня, ведь он являлся единственным человеком, который говорил, что любит меня, существа, от которого отреклись даже ангелы. Поэтому и только поэтому я бессознательно тянулся к нему…

Но сейчас я не должен думать о прошлом. Мне предстояло вновь увидеть Гленорвана, одержавшего надо мной вчера безоговорочную победу.

Ну и что?

Мне стало безразлично.

Да, он меня сильнее, и? Что я могу сделать… В конце концов, я не по своей воле вынужден следить за ним.

Джордж вышел из отеля на закате первой половины дня. Он был мрачен и несколько степеннее обычного. На глазах у него красовались черные очки, наверняка, намоднейшей марки. При виде моего врага, мое тело отозвалось внутренним пощипыванием, напоминающим мне о вчерашнем лекарстве.

Джордж даже не взглянул в мою сторону.

Вот и славно. Его встретила девушка Надя, уже знакомая мне. Из обрывков фраз, долетевших до моего уха, я понял, они снова собирались в оперу. Опять в оперу… Ну и ладно.

До назначенного места я добрался на метро.

Внутри все горело, но я не обращал внимания. Джордж вызывал во мне нехорошие чувства, он победил меня, и я теперь ничего не мог ему противопоставить. Так обидно уступать Акведуку, когда выучен их уничтожать. Впервые в жизни я не властвовал на поле боя, и я растерялся.

Билета на представление у меня, конечно, не было. Денег, едва хватило на поездку в метро. Однако я не слишком расстраивался, я влез в здание оперы через соседнее строение. Проблем-то!

Реновацио я взял с собой, хватит блюсти приличия и оставлять его в одиночестве среди снега или хлама чердаков.

Я, по сути, людям ничего не должен…

Пока я крался по холлам оперы, боль внутри нарастала, разгоняясь комом снизу живота и разливаясь жгучей лавой по груди.

Не знаю, почему мне стало так плохо. Элементарно накатило.

Может, вчерашняя ночь меня подкосила, может Диего… Он или ты… Короче, все изменилось, а Гленорван остался прежним самоуверенным и самодовольным змеем. Он сломал мой мир, причем в тех местах, куда даже Игнасио не удалось добраться. Он изменил Диего…

Послышались струны увертюры.

Самое прекрасное — это начало.

Я набрел на зал с золотыми дверьми. Кажется, представление скрывалось за ними. Я вошел… Но нет… Свет прожектора освещал одинокую сцену, снизу смотрели красные кресла, голодные пустотой. Лучи света, спадающие на деревянный пол сцены, напоминали переливы солнечных лучей, прорывающиеся к алтарю сквозь храмовые розы.

Я вспомнил монастырь…

Диего…

Детство…

Я сам не понял, как оказался на сцене. Я поднял голову к прожектору, ловя его блеск. Свет наполнял меня, он вырывал всю боль и поднимал ее к горлу. Я словно освобождался.

Блики, ласкающие мое лицо, переполняли сердце тоской. Я будто горел без огня, но это пламя было отчищающим.

Мои руки поднялись к небу… Да, я смотрел на небо, не на потолок театра, а на небесную лазурь. Ласкающие кожу лучи принадлежали солнцу никак не прожектору. Меня окутывала райская мелодия, пускай и написанная Пучине. Ангелы пели струнами скрипок… Да, я словно вознесся. Боль стала острее, мое страдание вырывалось наружу.

И я нарушил еще одно обещание, данное Игнасио. Я запел…

Странно сигареты не изменили мой голос, он прорвался сквозь изувеченные никотином бронхи и плыл чистым звуком, заполняя весь зал. Я закрыл глаза…

Я пел и не мог остановиться, потому что моя боль не кончалась, питая голосовые связки звуками печального страдания…

— Ave, Maria, gratia plena, — звучали слова, покидающие мои уста с легкостью бабочек.

Джордж уже несколько минут стоял в полном молчании, наблюдая за одинокой песней Альентеса, чей просветленный лик обратился к рампе в покорном спокойствии. Монах раскинул руки, открываясь потокам света, и самозабвенно пел высоким, чистым, почти ангельским голосом. Но свет, льющийся во все стороны, принадлежал отнюдь не прожектору. Он шел от самого монаха. Альентес буквально светился изнутри, от чего в жилах американца стыла кровь, ведь в чудеса он давно перестал верить.