Саша Ино - Письма в пустоту

Гленорван смеялся.

— Ты уничтожил ребенка, каков герой! Ха-ха! — сквозь смех тараторил американец, — Знаешь, твой Игнасио тебя достоин. Беспринципность… Странно, но ваши воспитанники были, наоборот, в противовес вам, воплощением принципов. Альентес отдельная песня, но вот Пабло… Простите, Рауль, не могу не сказать…

— Скажи же! — не выдержал монах, сжимая на груди кулаки.

Фабрицио обеспокоенно глянул на коллегу.

Джордж протянул мгновение и соизволил заговорить:

— Я знал Пабло, интересный оказался человек. Мы вроде как считались врагами, но я его уважал, да и он меня. Нормально, между прочим, для достойных противников. Он ненавидел орден, он бы предпочел жить одними заданиями. Он не уходил, потому что не был предателем. Но он всегда возвращался в монастырь… шел в сердце Содома и Гоморры противное ему. Шел… Лишь ради одной встречи. Думаю, кому надо тот поймет. Вся его причина вернуться состоит в одном человеке. Пабло показал мне истинную силу, силу верности, доблести, храбрости, любви, если угодно… Но желчь Игнасио разрушала и его. Пускай Пабло был слепцом, но он утверждал, что без глаз острее чувствует окружающий мир, особенно дорогого ему человека…

Гленорван замолчал.

Сквозь тишину смятения прорывались сдавленные всхлипы Рауля. Он больше не мог терпеть.

— Только живи… — беззвучно шептали его губы.

— Эта парочка, Сизиф и Инасио всегда уничтожали все прекрасное. Извращения нарекали традиционным подходом, издевательства воспитанием, да не только они. Вы все розы! Вы потворщики зла, жестокости, разврата и беспринципности! И все это в обертке красочной лжи. Сизиф, а ведь на твоих руках кровь… Остальные даже не догадываются о судьбе некоторых братьев, доведенных жестокостью Игнасио до точки кипения. Давай расскажем!? Прольем свет?

Все замерли, казалось, даже сердцебиение монахов резко остановилось.

Джордж смахнул со лба прядь волос.

— Рауль простите… Я убью вас сейчас, но… — американец сделал паузу, — Игнасио, подлая тварь, это ведь ты довел Пабло до suicide? Ха! Пусть он любил, но он жил на пределе. В конце концов, его гордость и честолюбие не выдержали того, что с ним сотворил наставник. Даже любимый человек не вдохнул в Пабло жизнь, он устал… Вот и все. Его глаза уничтоженные серной кислотой, видели гораздо больше, чем могло показаться. Пабло узрел финал и потянулся к нему. Когда он поджег себя на глазах бойцов Акведука, нас охватил священный ужас. Мы подумали, неужели все бойцы роз такие… Неужто нам настал конец… Game over. Но нет, Пабло был Пабло… Он горел, смотря в небо. Он звал лишь одно имя… как молитву, как песню, как истину. Я похоронил его на Бостонском кладбище, могила 34785. Рауль в любое время…

Джордж не договорил, да и не требовалось вовсе. Он чинно поклонился и свет померк.

На экране белым цветом высветилось одно слово: Truth.

Сначала было тихо.

Потом вопль Рауля сверг время с его книжного трона, пробудив спящее эхо.

— Неееет! — орал монах, — Пабло! Неееет!

Он метался из стороны в сторону, представляя из себя ужасное зрелище. Все вокруг были и без того шокированы, но дикий вид всегда кроткого брата, поверг розенкрейцеров в настоящее оцепенение.

— Мертв! — Рауль выплеснул боль легкими, разорванными криком, — Пабло! Ааааа!

Мужчина с ревом кинулся на Игнасио. Брызжа слезами, соплями и слюной, Рауль стал отвешивать ненавистному монаху звонкие пощечины, размазывая его слюни по лицу. Рауль впал в глубокую истерику. А в ней никто не красив.

Игнасио смеялся ему в лицо.

— Хватит! Рауль! Умоляю, не надо, — наконец, очнулся Фабрицио, хватая товарища в охапку и оттаскивая от избитого, но счастливого Игнасио.

— Нет! Нет! А-а-а! Нет! — не унимался Рауль, тарабаня по груди Фабрицио кулаками.

— Поплачь, поплачь, — только и мог нашептывать растерянный монах и без того рыдающему как извергающийся гейзер собрату.

— Все… Все он! Сволочь! Нет, Пабло! Живи! Нет! — повторял, задыхаясь, несчастный Рауль.

Он упал на колени и выл в голос.

Объятия Фабрицио оказались теплыми, такими добрыми, уютными, Рауль чувствовал тепло, исходящее от товарища, его сострадание и сочувствие. Но от этого становилось еще больнее. Ведь это были объятия не Пабло…

Рауль вскинул голову, пустота в его сердце ныла. Из души только что вырвали значимый кусок, и она фонтанировала болью. Глаза полные ненависти нашли на балконе старейшин трясущегося зелено-желтого Сизифа.

— Ты! — проревел Рауль, не обращая внимания на пузыри собственных сопелей, — Ты! Убийца! Проклинаю! Будь ты проклят!!!!!

— Не надо! — взмолился Фабрицио.

— Проклят! За все! За Пабло! За Альентеса! За Диего! За меня… Проклят!! Ты сломал нам жизнь!!!

Со всех сторон послышались слова одобрения и поддержки.

Сизиф, понимая, что его власти пришел конец, в ужасе затряс щеками. Его руки выписывали в воздухе немыслимые жесты.

— Вы! — Сизиф вскочил. Но тут же вскрикнув и схватившись за сердце, с неимоверным грохотом полетел на пол. Его туша звучно шмякнулась об паркет библиотеки.

Но на первом этаже возня не утихла. Тело Рауля сводили конвульсии, он по-прежнему кричал, только теперь его рот закрывала ладонь Фабрицио, который не мог позволить товарищу навлечь на себя гнев Лиги.

— Достаточно, — холодный голос Дедала подействовал лучше ледяного душа.

Преемник председателя высился над негодующими наставниками.

— Посмотрите, что вы натворили. Разве так можно! — речь Дедала приводила всех в чувства, — Змей Акведука ввел вас в заблуждение, он добивался раскола. Скажете, ему это удалось?! Мне стыдно за вас.

Наставники замолкли и виновато понурили головы.

— Я прекращаю заседание, — голос Дедал был суров, он остановил недовольный взгляд на Рауле, но тут же перевел на другого наставника, — Уходите. Расходитесь! И вызовите сюда, в монастырь, братьев из Москвы.

Наставники легко покорились воле первого заместителя.

— Помогите Сизифу, надо отнести его в лазарет! — преемник уже хлопотал над телом «босса», рядом со сложным лицом вился Игнасио.

Фабрицио не спешил отпускать Рауля, он по-прежнему сжимал его рот рукой. Но теперь между его пальцев струилась кровь. Монах позволил товарищу сжать свою ладонь зубами, и Фабрицио из последних сил терпел боль. Но он знал, что справится, он так себе пообещал. Ведь боль этого всегда веселого тридцатилетнего мужчины, который постоянно успокаивал Фабрицио в детстве, была в тысячу раз невыносимей.

Я помог Альентесу сойти с поезда, хоть он и промедлил принимать мою руку помощи. Проводник теперь смотрел на нас с осуждающим смущением.

— Кажется, мы немного пошумели вчера, — хохотнул я.

Мы сели на паром и в полном молчании пересекли теплые воды средиземноморья.