Эрве Ле Теллье - Аномалия [litres]

– Замолчи.

Джоди еле говорит. Дэвид подчиняется, он прислушивается к тихому журчанию каскада, к щебету воробья, и тут на его глазах карп внезапно закручивает в пруду зеленый водоворот. Может, этот сад и не такая уж нелепая затея.

Вдруг Джоди произносит дрожащим голосом:

– Я не хотела, чтобы дети приходили в больницу, когда ты лежал на ИВЛ под морфием, без сознания. Мы скажем им, что ты тогда был на реабилитации.

Она говорит “ты”, без разбора, и о нем, таком живом, и о том, другом, который вот-вот умрет. Это ее способ отрицать одну реальность и принимать новую. В последующие дни психологи отметят такое поведение и у всех остальных.

Дэвид кивает. Ему хочется обнять ее, но он чувствует, что она не готова, угадывает в ней страх и отторжение. Джоди не слышит ни журчания воды, ни воробья. Ее взгляд устремлен прямо в белый гравий, она не может заставить себя посмотреть на него.

– Извини. Я бы хотела поцеловать тебя, но никак не получается.

Как только прошел ступор и были заданы вопросы, которые сразу возникают у всех, первое, что она спросила Пола: “Ну а что рак?” И когда Пол наконец признался, когда она поняла, что прежний Дэвид, этот Дэвид, возникший ниоткуда, тоже, видимо, умрет, она почувствовала, что у нее кровь стынет в жилах. Ей стыдно, что она думает: зачем ты вернулся, Дэвид, зачем? Что, все предыдущее было лишь генеральной репетицией и этот мучительный месяц не более чем прелюдия к еще большему количеству ужасов, слез, к бессильной ярости? Как хотелось бы верить, что небеса подарили ей второй шанс, но нет, это новый виток страданий, и она не чувствует ничего, кроме гнева и омерзения.

– Что касается детей, да, именно, – повторяет она, и от ее голоса веет холодом, – мы скажем, что ты был на реабилитации. Им так будет легче.

Она не добавила: “Не хочу, чтобы дети хоронили отца дважды”.

– Я постараюсь вылечиться, Джоди. Ради Грейс, ради Бенджамина, ради тебя.

– Ага.

– И ради себя тоже. Все-таки.

Она поднимает на него глаза. Дэвид пытается рассмешить ее, но у нее ни на что нет сил. Она погружается в его взгляд, чтобы вновь обрести его, чтобы прогнать отчаяние, которое уже не отпускает ее. Он протягивает ей руку, она берет ее, он сжимает ей пальцы, она узнает его тепло, его привычку поглаживать их большим пальцем.

– Это правда, что ли, ты, – наконец спрашивает она.

Впрочем, это даже не вопрос. Она и не сомневалась. Дэвид не отвечает, он смотрит на нее с жадной нежностью, как будто заранее хочет запечатлеть ее в памяти, как будто дни его уже сочтены.

Они не замечают Пола у входа в сад, Пола, с помутившимся от печали взглядом. Медсестра передает ему записку. Не слышат они и приказа, отданного офицером ФБР.

Время течет, и оно укрощает страдание.

Карп выпрыгивает из воды, падает обратно, и они вздрагивают от громкого всплеска.

Понедельник, 28 июня 2021 года.

Бруклин, Кэрролл-стрит

Как в человеке умещается столько слез? Обе Джоанны плачут и думают об одном и том же. Столько слез.

Они впятером сидят в просторной мастерской Эби Вассермана, заваленной эскизами и рисунками гуашью, – психологи из ФБР неловко взгромоздились на высокие табуреты, первая Джоанна сидит в кресле, вторая на стареньком диване, рядом с Эби, но он так ошарашен, что не может найти слов. Не задумываясь, художник сел со “своей” Джоанной и теперь угадывает отчаяние во взгляде другой. Эта женщина – тоже та, которую он обнял три месяца назад, когда она вышла с рейса Париж – Нью-Йорк. Ему бы надо поцеловать ее, утешить. Но увы. Он просто окаменел.

Долгое время они сидят неподвижно, не в силах произнести ни звука.

– Мне лучше выйти, – внезапно говорит одна из Джоанн, и они обе разом встают, открывают застекленную дверь на большой балкон. Эби следует за ними.

Вот они стоят на солнце, с покрасневшими глазами, пытаясь отдышаться. Джоанна всегда свято верила в целительную силу свежего воздуха, никогда не сомневалась, что ветер, небо и облака приносят ответы, как аисты – детей. В детстве, когда мир ей сопротивлялся, она уединялась в парке между Вест и Провиденс. Что было духу Джоанна бежала по асфальтированной дорожке, пока ее легкие не взрывались, тогда ей приходилось с бьющимся сердцем бросаться на спину, раскинув руки в подстриженной траве. Вселенная проникала в нее с каждым вдохом, и мало-помалу она вновь сливалась с ней. Но мерцающие клены Кэрролл-стрит не могут предложить им никакого простого решения. Одна Джоанна сморкается, медленно дышит, пытаясь успокоиться. Другая утирает глаза.

– Я не хочу красть твою жизнь, – говорит первая, хлюпая носом.

– И я не хочу.

– И свою тоже не хочу потерять.

Одна из Джоанн поворачивается к Эби:

– Скажи что-нибудь.

Он подскакивает. Его взгляд постоянно блуждает от Джоанны к Джоанне. Их можно отличить только по едва округлившемуся животу первой.

– Простите. Я потрясен. Я… не знаю, что сказать.

Он опускает глаза, смотрит на татуировку на своем запястье: две пальмы на дюне. Это напоминание об истории его деда – в детстве Эби увидел на руке старика слово OASIS, спросил, почему именно оазис, и тот ответил; видишь ли, Эби, мальчик мой, оазис – это вода в самом сердце пустыни, место покоя и взаимопонимания, я набил себе эту татуировку, когда мне было двадцать лет, как символ надежды на новую жизнь после войны, это талисман, понимаешь, Эби, ein Glücksbringer . Маленький Эби повторил: Glücksbringer , и Эби-художник до сих пор поражается, что Glück обозначает по-немецки и счастье, и удачу одновременно – а несчастье, возможно, просто ужасный облом. В тот день, когда ему исполнилось одиннадцать, дед признался, что слово на татуировке вовсе не OASIS , как он думал, его следует читать в обратном порядке – 51540, и это его лагерный номер в Освенциме. Наутро после смерти старика Эби выбили на руке, в том же месте, этот оазис, чей секрет был ведом ему одному, и он придавал ему сил. Но сейчас обе женщины смотрят на него, а татуировка, на которую смотрит он, ничем не может ему помочь.

– Так мы поженились? И живем здесь? – спрашивает Джоанна Джун. – Как прошла наша свадьба?

“Мы”, “наша” она произносит не нарочно, но даже в речи устанавливает некое равновесие между Джоанной Вудс и Джоанной Вассерман, которая носит ребенка Эби. Она не самозванка, не извращенка, а просто несчастная и всеми забытая.

Летний ветерок колышет серебристую листву, шум машин становится глуше. “Когда дуют ветры, они же откуда-то приходят”. Почему вдруг ей вспомнились эти строки, Джоанна не знает.

– Непонятно, что нам делать. С юридической точки зрения… – робко начинает первая.

Нет такого прецедента, – собирается ответить вторая и тут же думает: черт, она вылитая я, сразу подумала о правовой стороне вопроса. Она вспоминает о процессе Мартена Герра во Франции, в шестнадцатом веке. Самозванец Арно дю Тиль под видом Герра появляется в его родной деревне, живет с его женой и убеждает каждого встречного-поперечного, что он и есть тот, за кого себя выдает. Но по невероятному стечению обстоятельств Мартин Герр возвращается, и самозванец оказывается на виселице. Какой смысл говорить об этом, думает Джоанна, догадываясь, что в тот же самый момент этот случай пришел на ум и другой.