Эрик Ингобор - Этландия

Он еще раз брезгливо перелистал короткими пальцами чертежи и вернул их Куарту.

— Все это очень хорошо, но у вас нет нюха. Вы не принюхались к рынку, садясь за чертежи.

Куарт, долго молчавший, истерически выкрикнул:

— Я работал для человечества, а не для вашего рынка, господин Бординг!

— Ах! Ах! Что это за фирма «Человечество»? Что это — концерн или бакалейная лавочка? У нее есть в банке текущий счет?.. Вы круглый дурак! Попытайтесь устроиться куда-нибудь чертежником и повесьте все это в уборную. Впрочем, ваши чертежи и там не пригодятся. Они жесткие. Понимаете? Жесткие!.. Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару и не обижайтесь на резкость человека, который опытнее вас… У вас очень интересная жена. Это очень странно, что у вас интересная жена. Я мог бы ее… устроить в контору. Пришлите. Я устрою. Нехорошо красивой женщине голодать, пока ее муж занимается чепухой… Я со временем помогу и вам. Ну, будете хотя бы чертежником. Ну, или еще что-нибудь… Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару. Впрочем, не курите, — у меня астма.

Когда наступает ночь и затихают крики больных, топот надзирателей, из форточек, подобно жирным паукам, вылезают вентиляторы… У них толстое брюшко мотора и черные кресты лап. Они выползают из всех палат в пустынный коридор больницы и медленно, переваливаясь с лапы на лапу, идут к комнате г-на Люне…

Старый счетовод фирмы «Ортиг и Сыновья» приобрел странную привычку со всего разбега таранить лысым черепом стены комнаты, поэтому она почти доверху обита коричневыми тюфяками. Иногда счетовод Люне сдирает больничное белье со своего белого и худого тела. Ложится на пол посредине комнаты и, озирая взбухшие тюфяки стен, считает себя серебряной ложкой, покоящейся в обитой атласом теплой и тесной шкатулке. Худенькой ложкой, которую он подарил своей жене в день серебряной свадьбы.

Ночью, когда при свете слишком экономной лампочки припухшие стены кажутся багровыми, на них собираются черные вентиляторы со всей больницы. Они проползают в щели под дверью, в замочную скважину, вначале, как клопы, хмуро сидят на стенах… но потом… А-а-а! Они опять жужжат! Их моторы зло гудят. Люне обливается потом от страха и начинает стонать. А-а-а! Услышав его стон, пауки-вентиляторы срываются со стен, кружатся, пролетают так низко, что почти задевают острый череп. Люне вскакивает на кровать и, прыгая, отгоняет их, как шмелей.

Ночью к Люне приходят различные машины. Пневматические буравы дробят череп. Тяжелые жатки давят его костлявое тело.

Потом счетовод мчится на бесконечном конвейере. По обе стороны его стоят стальные автоматы, подобные Энрику-9, которого он видел у соседа в меблированных комнатах «Ноев Ковчег». Эти стальные люди ловко стаскивают Люне с конвейера. Один отвинчивает ему ухо, другой вырывает ступни. Безногий счетовод лежит на спине… Покачивается лента конвейера. Мелькают занесенные над ним руки автоматов. Огни ламп. Прожужжал, как муха, вспорхнувший вентилятор. Вдруг какой-то автомат грубо стянул тело с конвейера на стол. Через секунду Люне почувствовал, как в его внутренностях жадно и быстро закопошились холодные стальные пальцы. Они нащупали печень. Вырвали ее. Затем он опять был брошен на конвейер.

Надвигалась грозная машина. Люне уже лежал под ней. Бурав, вращаясь, опускался к его черепу. Счетовод орал, бился, защищал свою голову…

Он лежал на полу около кровати и извивался в судорогах. На нем сидели двое санитаров и старались удержать его руки и ноги.

Вскоре г-н Люне был переведен из буйного отделения в тихое. К нему вернулись воспоминания о прошлой жизни, ровной, как черта итога. Он больше не долбил черепом стен казенной больницы и только еле слышно бормотал цифры.

Когда на утреннем обходе розовый врач открывал дверь палаты и весело спрашивал его:

— Ну! Господин Люне! Как мы себя чувствуем в это прекрасное утро? —

счетовод всегда отвечал:

— 2485!.. 2485!..

Это означало: «Лучше… лучше…»

Если санитарка, недовольная тем, что Люне не доел обеда, ворчала:

— Нельзя так, господин математик. Кашку надо съедать до конца!.. —

счетовод устало говорил:

— 137… 1080… 56… 56…

Санитарка уже понимала, что это значит: «Оставьте меня в покое с вашей кашей».

Иногда он еще воображал себя машиной. Начинал пыхтеть, топать ногами, и его руки двигались словно рычаги.

В саду этого дома, переполненного страстями, величием и стенаниями, во время прогулки «тихого отделения» счетовод обрел первого в жизни друга. Это была застарелая дева Ангелина Коц.

Четырнадцать лет она просидела у мультипля центральной телефонной станции Этборга.

Пять тысяч дней она своим каркающим голосом повторяла: «8–37–54? Готово! 2–12–65? Занято. Занято!»

За какую-то небольшую провинность этот хриплый и костлявый придаток старой роговой трубки выгнали из сумрачного зала проводов и воплей цифр.

Она пыталась устроиться на работу переписчицей, но держалась на новом месте не дольше дробной недели. Стоило в конторе раздаться звонку, как м-ль Коц делалась невменяемой. Вскакивала, опрокидывая чернильницу, хватала ручки и карандаши, втыкала их в стены, крича:

— 4–95–11? Готово!

Стоило под окном проехать звенящему велосипеду, м-ль Ангелина пугала всю контору воплем:

— Занято! Занято! 7–35–22?.. Занято!

Тут, на аллеях, устланных влажными желтыми листьями, началась их дружба, более возвышенная, чем любовь.

Несчастная телефонистка нашла в лице старого счетовода близкого и понятного человека.

Они вместе вдыхали аромат величин и наслаждались разговором.

Если бы вы знали, какими прекрасными мыслями и чувствами был наполнен такой диалог:

— 21235?.. 1117… 1117… 8935664… 499… 2! 102!..

— 12… 50004?.. 31… 31.31… 799? 9?.. 1245… 448…

Однажды вечером больной № 1475 сбежал из сумасшедшего дома.

До глубокой ночи он просидел в мусорном ящике соседнего двора, боясь погони. Затем стал пробираться в центр города. Ему понравилась широкая, залитая асфальтом площадь, и он назвал ее «площадь Сальдо»… Длинный и ровный переулок он переименовал в Контокоррентный проспект. На площади Баланса он остановился у здания, занимаемого фирмой «Ортиг и Сыновья». Вошел в парадное. Швейцара не было. Направо, в торговом отделе, уборщица ставила стулья и корзины для бумаги на столы и двое полотеров готовили воск.

Вот налево дверь в бухгалтерию! В зал, где двадцать лет жила его душа!

Он проскользнул в полутемную бухгалтерию. Свет из вестибюля сквозь матовое стекло двери тускло освещал зал.

Люне застыл, тело его вытянулось, а череп стал похож на острие копья.