Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

То есть, плохая пуля? Некудышная пуля? Или стрелок, который нацеливал оружие, откуда пулю выстрелили, оказался косым? То есть, Дятлов – плохой стрелок? Ха-ха. Наивный зверек. Это про себя. Или не наивный? И на старуху бывает проруха. Так почему спасен Медведь и убита Нася? Почему спасен зверь и убит человек? Почему спасение дано зверю, а смерть – подруге? Кем Нася себя считала? Подругой. Иначе она ничего не рассказала о том, что ей поручили. У нее болела совесть. У этой пигалицы оказалась чрезмерно большая совесть. Огромная. Нездорово огромная, потому что жить с такой совестью невозможно. И ее всего лишь освободили от этой химеры – совести. Вместе с жизнью, но что поделаешь?

Предательство того, кого любишь, вот проба на человечность. Точно так же, как и самопожертвование ради того, кого любишь. Аверс и реверс человечности. И если хочешь решить вопрос: человек ты или не человек, то нужно этим оселком провериться. Предать того, кого любишь. Пожертвовать ради того, кого любишь. И так получается, что только Нася может обеспечить обе стороны человечности. Проверки на человечность. Потому что никто больше не заинтересован в такой проверке. Для Спецкомитета Иванна – дитя патронажа. Не человек и баста. Для Дятлова – пуля, о которой он любит толковать в те моменты, когда ему желается философствовать. Марксистски философствовать. Ведь что говорят Маркс и Энгельс? Базис определяет надстройку. Базис – нечеловеческая природа. Надстройка… есть ли она вообще? Но если есть, то и она – нечеловеческая, всего лишь имитирует человеческую, потому как дети патронажа живут в человеческом обществе и должны к нему приспособиться. Вот и приспосабливаемся – изображаем детей, точно так, как Медведь изображает человека. И спасен он лишь потому, что опознан как свой. А те, двое, были не своими. Природа оказалась сильнее. Базис возобладал над настройкой. Учение Маркса всесильно, потому что верно. Жаль, никто не узнает об еще одном торжестве марксизма-ленинизма в далеком таежном углу.

Так что хочу? Еще не доказано, что человеком не являюсь? Бабушка Надя на двое сказала? Ведь Медведь спасен! Спасён, ибо опознан своим. Биологический собрат. Спасла или спас? Вот ведь тоже вопрос. Почему определяюсь все чаще и чаще как девочка? Нет ни девочки, ни мальчика. Нет ни того, ни другого. Почему с Насей вела себя как мальчик? Может, она потому так привязалась, что чуяла мужчину? Бессознательно. Неосознанно. Считала подругой, но в глубине простой души признавала за мужчину. Именно поэтому в паре являлась ведомой. Но продолжаю упорно строить из Иванны девицу. И в документах Спецкомитета, которые выправил Дятлов, означено – Иванна, пол – ж. Пол – ж. В какой туалет ходишь в Спецкомитете? М или Ж? Конечно, в Ж. Вот и определение. Так незаметно. Делов-то.

Может и с человечностью тоже так? Какой-то простейший тест. Который прошла… прошел… незаметно? Давно знаю, что человек именно потому, что незамеченный тест определил таковым? Но что за тест?

Убить собственных родителей, если бы их знала и если бы приказал Дятлов? Такая проба окончательна и бесповоротна? А что… что, если это сделано? Сделано в неведении… или подобное не считается? Если не ведаешь, что творишь, то не считается… Тогда что считается?! Что?!

Спасение Медведя!

Нет, не может быть. И это тоже? Окончательно путаюсь. Спасение Медведя доказало, что се человек. И что – дитя патронажа.

Тогда чем будет жертвоприношение Наси? Такая же двусмыслица – бессмыслица, из которой опять ничего не понятно?

Как из дарственной надписи, что украшала ее книгу «Борьба миров»: «Ударнику(-це) соревнования от Братскгэсстроя за высокие показатели»?

Я зверь, и я голоден. Я хочу есть, я хочу самку, я хочу перестать хотеть. На что посмотрю, то хочу. Или не хочу. Самка рядом, но не дается. Еда рядом, но не дается. Хочу пойти к самке, но не могу. Хочу пойти к еде, но не могу. Злобно рычу. Но не слышу. В лесу слышал свой рык. И боялся своего рыка. Здесь ничего не слышу. Только смотрю на самку. Смотрю на еду.

– Потерпи, миленький, – говорит еда.

– Еще немного осталось, – говорит самка.

Здесь не лес. Здесь даже еда разговаривает. В лесу проще. В лесу еда не разговаривает. В лесу еда убегает. И верещит. И брызгает кровью. Когда начинаешь ее драть. Все перепутано. Бурелом. Бурелом полезен. Там много еды. Там можно точить когти. Здесь когти точить нельзя. Самка будет рычать.

Почему? Почему самка и еда – вместе?

Хочу убежать. В лес. В бурелом. В берлогу, где жил с огромным человеком. Но самка не дает. Не дает еды. Без еды не добегу. Далеко. Так далеко, что не чую. В лесу всегда чуял. Здесь не чую. Здесь нет запахов. Только вонь. Даже от самки воняет. Воняет не самкой. И не едой.

– Ты молодец, ты самый хороший медведь на свете, – говорит самка-еда. Или еда-самка. – Еще одну ампулу прокапать, и отпустит. Станешь как новенький. Будешь соображать, а не реветь. Будешь просить, а не кидаться. Зачем кидаться? Когда можно попросить?

Зачем просить, когда можно кидаться? Самка-еда хитрая. Она только прикидывается самкой, чтобы не съели. И прикидывается едой, чтобы не осамили. Я догадался. Я – умный. Большой человек в доме, до того, как стал едой, всегда так говорил. Ты – умный. Потому что зверь. У человека нет ума, у зверя есть ум. Большой человек трепал меня по загривку, когда я лакал молоко. Я любил молоко и загривок. Он давал молоко и трепал загривок. Самка-еда не дает молока и не треплет загривок.

Плохая самка.

Плохая еда.

Не хочу самку.

Не хочу еду.

Не желаю просыпаться в утомительный мир, где все не так, как в лесу. Где все вверх тормашками. Но меня наполняет вверх тормашками. Выталкивает из мира, где все просто, где еда всего лишь еда, а самка – всего лишь самка. Временные потребности.

Моя голова на ее коленях. Из сгиба локтя торчит игла и трубка. На железном крюке в стене висит стеклянная банка. Последние капли ядовито-желтой жидкости.

– Ты поумнеешь, – приговаривает она и гладит по шерсти. А затем – против шерсти. – Ты быстро в норму придешь. Не будешь реветь. Не будешь кусаться. Не будешь драть мебель. Ишь чего удумал – когти точить! Тут тебе не лес. Это в лесу ты мог зверем жить. А здесь, в городе, должен оставаться человеком. Понимаешь? Человеком! Еще великий пролетарский писатель Максим Горький сказал: человек звучит гордо. Понимаешь? Гордо! Вот и гордись.

Мне ужасно. Мне плохо. Только раз такое чувствовал. В лесу. Когда был несмышленышем и сожрал какую-то гниль, от которой выворачивало наизнанку. А вместе со мной и окружающий мир. Мир взяли, встряхнули и вывернули, обнажив внутренности, что прятались в его мохнатом теле.