СССР 2061 - СССР-2061. Том 9

А я знаю. Надо попросить динозавтра лечь на живот и открыть рот. А потом зайти туда – и почистить тряпочкой или даже щеткой. И можно еще между зубами поковырять чем-то острым, вдруг там остатки пищи попали. Динозавтр же не может сам этого сделать, как они не понимают, у него же лапки совсем коротенькие.

Только, наверное, они сами боятся это сделать. Думают, что динозавтр их съест, или просто закроет рот и не выпустит. Ну и глупо. Когда динозавтр закрывает рот, он перестает дышать – а, как и все, долго не дышать он не может. Когда долго не дышишь, очень больно в груди и перед глазами черные точки. Динозавтр умный, он так просто так делать не будет. Только в особых…как говорит дядя Андрей…экст…экстер…экстранных случаях, вот. Но я это сама сделаю. Мне-то не страшно. И даже привычно. Вот только надо подождать, когда нога перестанет болеть.

Когда болеешь, вокруг тебя все ходят, ухаживают и дарят что-то интересное. Вот Жорпетрович подарил мне настоящий диктофон. Откуда он у него здесь – не знаю, он сделал таинственное лицо и сказал: «Раньше и за это медали давали». А потом рассмеялся и отдал мне его. Навсегда. Я теперь в шпиона играю. Хотите послушать? Вот смотрите, что я вчера записала.

«— …Паш, а может вообще ничего не говорить?

— Марине я точно ничего не скажу. И ты, надеюсь, тоже.

— Ну а Сашка-то расскажет…ей-то ты не запретишь.

— Если Сашка расскажет, то уже будем решать по ходу действия. Надеюсь, что у нее куча других впечатлений перебьет этот… эксцесс.

— Ты решил называть это эксцессом?

— А как еще это назвать? Как это назвать, чтобы было верно?

— Ладно, Пашк, ты прав.

— Да и вообще об этом лучше лишний раз не упоминать.

— Решил все-все держать в секрете?

— Видишь ли, Андрей… я смогу объяснить, почему на станции ребенок – и показать разрешение, я смогу объяснить, откуда у меня на станции тираннозавр – и тоже показать разрешение, я смогу пожаловаться на то, что трудно уследить за детьми и тираннозаврами…да все, что угодно… даже то, что тираннозавр мутировал, мутировал странно, невозможно, удивительно, каким-то непонятным образом сумев не только выжить на поверхности Марса – но и научившись создавать у себя в пасти кислородный пузырь! И даже придумаю дичайшую версию, зачем ему этот кислородный пузырь! И даже попробую что-то предположить по поводу того, почему эта мутация проявилась так внезапно и сиюминутно – словно он внезапно захотел ее!

— Но…

— Но я никогда, никому и в первую очередь самому себе не смогу объяснить лишь одного… Лишь одного, Андрей..

— Чего же?

— Почему дружба принимает подчас такие странные формы?»

Это папа и дядя Андрей. Но я ничегошеньки не понимаю.

Если вы поймете, о чем это они, расскажите мне, пожалуйста. Ну или напишите. Марс, Купол 113, Саше. Мне обязательно передадут. И мы с динозавтром прочитаем.

— Павлов, как твои собаки?

Инженер улыбался и скрёб бронзовую грудь, заросшую выгоревшими волосами. Команданте Че, анфас, — вглядывался с плеча Павлова в заляпанный барашками волн узкий морской горизонт. Где-то далеко за ним – Перу или Колумбия. Патриа о муэрте, команданте. Мы помним. Павлов – тот точно помнил. Форма одежды – парадная. Шорты. Двадцать четыре минуты южной широты, как-никак. Харламов говорил – двадцать пять, но я измерил точнее. Хотя, как там ни измеряй – экватор. В прежние времена, матросы вешали в ухо серьгу, если пересекали экватор. Говорят даже, у них появлялось право ноги на стол в кабаках складывать. Мы тоже складывали. На леера. И часами смотрели, как Павлов возится с собаками.

Собаки любили Павлова. Если можно так сказать, конечно. Казалось даже – они урчат, если он приближался. На понтонах был разложен плот. Небольшой – сто на полста метров. Рядом с нашей буровой платформой. Там у Павлова была псарня, там он их врачевал. Работа ювелирная, а плот всё же устойчивее платформы. И, честно говоря, так всем было спокойнее. Я вот побаивался собак, Харламов – наверняка тоже, о других и говорить не стану. Всего собак было голов двести. Работали тремя сменами. Одна смена работает, две – на плоту валяются. Ну, и Павлов, если что-то не так, рядом всегда. Циркулярка, щипцы, паяльник – всё наготове. Визжали они противно очень, спать не давали. Но мы им прощали. За то, что трудяги. И ещё. Там, посреди океана, тишина – жуткая штука. Лежишь ночью, Южный Крест в окно разглядываешь, и если задумаешься, сколько бесконечных миль воды вокруг – мурашки по коже. Но завизжит павловская циркулярка – ругнёшься, повернёшься на другой бок, и всё нормально – ты дома.

Иногда рядом проходили корабли – японские сейнеры, сингапурские лихтеровозы, наш траулер однажды заглянул, прогудел «Амурские волны». Мы посылали к ним собак. Павлов наряжал их как артистов оригинального жанра. В тряпьё, какое попадало под руку. Собаки возвращались и приносили фрукты в ящиках, консервы, записки с шутками моряков.

И, вроде, что в собаках такого – промышленные роботы от пяти до сорока мегаватт мощи: лазерный резак, реактор бегущей волны, двигательный блок. Что там ещё? У меня на мониторах они вообще красными точками ползали. Но, если задуматься: как они были там, на дне? Как работали? В кромешной тьме, под чудовищным давлением. Молчаливые и покорные. Вот так подойдёшь к инженеру, спросишь:

— Как твои собаки, Павлов? А он опустит взгляд:

— Трое вчера не вернулись. И не знаешь, что сказать. Только по плечу потреплешь.

У неё были серые глаза и каштановые волосы до плеч. И ворох маек со смешными принтами. Она одна пользовалась парфюмом, и я думаю, что только благодаря ей мы были немного похожи на людей. Всё-таки, три месяца автономки. Конечно, все любили Ниночку. Думаю даже, что все – всерьёз. Разве бывает иначе? Разве было можно её не любить? Например, когда она когда по лесенкам поднималась. Ох, какое это было зрелище. Засматривались.

— Вы, Михаил, чего? — спросила она однажды, и я не знал, что ответить.

— А хотите, Нина, мы погуляем с вами по палубе? Отличная ночь, между прочим.

— Вы же видите, что я занята. Сессия на носу. Но, если вы расскажете мне о Сумарокове, Михаил, я с удовольствием погуляю с вами. Как вы сказали? По палубе.

Что я мог рассказать ей о Сумарокове? О Тьюринге – мог бы, о Колмагорове – запросто, на худой конец – о Гейзенберге. Она училась на филологии, заочница. И как попала в нашу шайку-лейку – неизвестно. Одна из тех восхитительных случайностей, которые так украшают жизнь.

Ниночка поправила прядку и отвернулась к мониторам. На одном висели метеосводки, на другом – стихи этого самого Сумарокова. Ох, как хотелось ему двинуть тогда. В окне висел Южный Крест, и я мялся пока не затекли ноги. Ниночка больше не обернулась. Думаю, каждый из экспедиции имел вот такой с ней опыт. Но больше всего Ниночка опасалась Павлова. Из-за собак, наверное. Едва завидев инженера, она поворачивалась к нему спиной. Даже неловко становилось за хорошего парня. Но что тут поделаешь – издержки профессии.