Олег Фурашов - Последний мужчина

Увы!..За порогом ортодоксального мужчину ожидало неполное, но разочарование. Неполное оттого, что в удалённой комнате всё-таки состоялось свидание с женщиной, чьё лицо дышало бесконечным выражением нежности; разочарование — потому, что там и в помине не было ни накрытого стола, ни романтического ложа, ни интимной атмосферы.

Истины ради констатируем, что столик в комнате имелся, но сугубо медицинского назначения и стерильный от какой бы то ни было похотливости: на нём Юна выполняла лечебную процедуру с мамалышкой — маленьким животным семейства кошачьих.

— Здравствуйте ещё раз, Роман! — обернулась к визитёру она. — Извините, что принимаю вас здесь.

— День добрый! — не без оттенка огорчения ответил тот. — Ну что вы, право…Какие пустяки…

— Среда у меня традиционно забита мероприятиями до предела, — извиняющимся тоном продолжала Юна, снова повернувшись к мяукающему животному. — …Ну что ты, мой миленький, плачешь? Потерпи, сейчас — больно, зато потом будет хорошо. –

Таким образом она попеременно обращалась то к мамалышке, то к посетителю.

— Вот, едва успела перекусить, и сразу сюда — надо обработать ранки Лео. Его мы вывезли с планеты Эребру. Он при извержении вулкана получил ушибы и ожоги, а там за ним некому ухаживать. Мы его наполовину выходили, и я из лечебницы забрала его к себе. Окончательно выздоровеет — и мы вернём его на историческую родину…Так что, Роман, простите за задержку. Я сейчас закончу с Лео, и мы займёмся вами…

Последние слова Юна произнесла так, словно Загорцеву тоже предстояло что-то прижечь, смазать или на что-то по-матерински подуть, сбивая боль. И Роман невольно улыбнулся от неожиданного сравнения и от нежных уговоров матроны, адресованных Лео. Пожалуй, что так: он бы не возражал, если бы Юна подула на его обожжённое мужское нутро.

Симпатичный и пушистый Лео ежесекундно пытался улизнуть с процедурного стола, и Роман принялся помогать целительнице, придерживая котёнка.

— Хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается, — не слишком удачно и с оттенком «чёрного юмора» пошутил он.

— Ну что вы, Роман. Разве так можно про маленьких и слабеньких? — мягко пожурила его женщина. — Ведь он же такой беспомощный и так нам доверяет.

— Простите, — смутился имперянин. — Ни в какую не отделаюсь от своих зелянских замашек.

— Я вызывала ветеринара, — пояснила матрона, — а он, беспрецедентный случай, что-то задерживается.

— У нас на Зелёнке тоже такое бывало, — поддержал затронутую тему Загорцев. — Звонит, например, в «скорую» захворавший: «Доктор, срочно приезжайте, мне плохо, через пятьдесят девять секунд я умру». А тот отвечает: «Минут-точку…Записываю».

На сей раз таутиканка рассмеялась от души. И Роман, вдохновлённый устанавливающимся взаимопониманием, из кожи вон лез, стараясь ей угодить.

— У нас ещё было принято говорить, — вводил он её в некоторые имперские обычаи, параллельно помогая совладать с котёнком, — что, чем позже медслужба приезжает, тем более безошибочный диагноз она установит.

Теперь женщина только с пониманием улыбнулась. И шаг за шагом частичное разочарование зелянина бесследно улетучилось, ибо он оказался в окружении аромата лесного ландыша, источаемого Юной, и периодически касался её рук.

Женские хлопоты вокруг мяукающего Лео живо воскресили в нём родной облик Юленьки, обожавшей возиться с ребятишками. Юля, тут нужно отдать должное правде, любила Леночку и Егорку больше, чем мужа. Единственно их — больше, чем его. И, звучит, быть может, странно, но за то Роман, в свою очередь, любил жену ещё сильнее.

Так же и Юна, склонившаяся над Лео, «по уши» была поглощена больным детёнышем, а Загорцев вился возле неё докучливой мухой. И, как ни странно, именно в эти мгновения она, сама того не ведая и того не желая, проникла в самое сердце инопланетянина, отвоевав в нём уголок. И непритязательно уместилась подле ног образа Юлии. Да нет, наверное, это было вполне объяснимым. Что может быть прекраснее, чем мать и дитя? Ведь, по большому счёту, служебная участь мужчины в том и заключается, чтобы обеспечить их счастье, обходя священные владения дозором, а вот мать и дитя имеют самодовлеющее значение и придают смысл существованию мироздания в целом.

И пусть Юна была всего-навсего типичной матроной, не способной к зачатию и деторождению, для Романа она постепенно стала знаменовать собой несравненно большее — всё то любимое, что волею рока осталось на Родине. Да ещё этот природный дурманящий ландышевый запах…Да к тому же её лицо, с выражением бесконечной нежности…Да плюс ко всему приятный воркующий голос и мимолётные дразнящие прикосновения тёплыми атласными пальчиками…

И мужчина, кратковременно теряя рассудок, с помутившимся сознанием притянул к себе женщину из иного измерения и жадно поцеловал в щёку…

Высокопоставленная таутиканская персона, увлечённая занятием с мамалышкой, не сразу оценила крайне дерзкий и безнравственный характер действий Загорцева. Она ошеломлённо и непродолжительно безмолвствовала, широко распахнув глаза и часто моргая. Затем её лицо полыхнуло гневом на хама и наглеца…

И в наивысшей фазе щекотливой ситуации уединившаяся парочка, каковой она вполне могла представляться для стороннего наблюдателя, услышала позади себя деликатный кашель.

Юна, а за ней с некоторым запозданием и отчасти умом рехнувшийся Роман, повернули головы к двери. В проёме застыли, будто поражённые извержением вулкана на Эребру, председатель Высшего Совета Веб, главный этик Бонз и запоздавший ветеринар.

— Пр-р-ростите, — с натугой выговорил Веб, — в кабинете никого не было. Мы поздоровались, позвали, но нам никто не ответил…

Варварский инцидент, получивший локальную огласку, накатанной колеёй «докатился» от Бонза до председателя Люмо.

Главный этик оголтело потирал руки: вот уж теперь-то Загорцев перед таутиканским сообществом предстанет в позорном свете. Отныне и его первый конфликт с малышкой Суэлой будет рисоваться чёрными красками. Одновременно все поймут, что Бонз — истинный защитник таутиканского порядка.

Потому главный этик настаивал на том, чтобы процесс транслировался по центральному каналу: он просто бредил о персональной реабилитации. К несчастью для него и к счастью для Романа, эксцессоры не поддержали столь радикального требования. И совсем не из-за немотивированной склонности прощать бестолкового зелянина. Отнюдь. Эксцессоры щадили достоинство Юны. Они правомерно не пожелали придавать частному факту общественное звучание.

Бонз недолго горевал. Он сполна «оттоптался» на футболисте в закрытом процессе. При слушании происшествия главный этик, формулируя обвинение, вовсю «отплясывал джигу» на аморальной личине оступившегося. Он снова напирал на незыблемость принципа неприкосновенности личности, возводя его в абсолют перед ценностью биологического существования. Бонз также делал акцент на том, что зелянин явно умышленно преступил базисные нормы таутиканской нравственности. И эти два главных довода позволяли блюстителю морали ратовать за применение к Загорцеву высшей меры социальной защиты — гуманной коррекции девиантного поведения.