Сергей Лукьяненко - Знание - сила: Фантастика. 2006-2010

— Ну-ка, Митя, хватай гантели, проверим работу управления временем. Думай о Руси, скажем XVII века и возьмемся за руки для верности.

— Держу я, браты, три десятка свыней. Жрут же, бисово отродье, ну як… свыньи, чтоб им повылазило! Поубывал бы, ей Богу! — жаловался на трудности быта чернявый казак лет 30, разливая горилку по глиняным кружкам собутыльников. — Ну, нехай усе уляжется!

Серов вслушивался в разговор слегка захмелевшей троицы, разместившейся за столом у окна. Ухарского вида казак бражничал, угощая, по случаю прибавления в семействе: жена разродилась казачком. Вот уж с неделю он не мог остановиться от беспробудного пьянства, заливая радость сивухой. Своего же кума — казака постарше, с заметной сединой в курчавой бороде, он не угостить не мог, и теперь в компании, с чернецом-странником, никому неизвестным стариком, они, распечатав четверть, закусывали поросенком и гречневой кашей.

— Придет время — зарежешь, — отозвался кум. — Тебе бы, куманек, пора прекращать веселиться. Есаул уж справлялся: как долго, мол, Гришка на хуторе прохлаждаться будет. На Азове дело сурьезное, не ровен час, зачнем турка щупать, а ты чего же это… Нехорошо! Знаешь же, как Евсеич лют бывает, он тебе не какой-нибудь Федька Ртищев, в приюте от бражничества выхаживать не станет. Всыплет розог, так год на коня не сядешь.

По лицу Григория пробежала тень. Он живо себе представил разъяренного есаула Луку Евсеевича Колесо, не знающего жалости казака.

— Вся зараза оттудова, из Москвы, — отозвался чернец, — людодерством народ измучили, церковь божескую похерили, кукишем лбы крестят. Куды Русь святая катится?

— А ты, старец, не из раскольников будешь? — прищурился Григорий, гоня от себя назойливый образ есаула. — Не из староверов?

— Может и так. Хиба для вольного казачества в этом причина есть какая?

— Да я не супротив, все наши древние по старому обычаю спасались. Я старину чту, главное чтобы не олатынился люд московский, не предал веру святую, ведь животы кладем за нее, — с пафосом закончил молодой выпивоха, взглядом ища поддержки у кума, жующего свиной бок. — Не налить ли по маленькой?

— Добрая мысль, — согласился странствующий монах. — Латиняне — это первейшее зло, хуже турка будут. Оно, конечно, люди-то мы так себе: ленивы, ни в жисть придумать чего не могем, коли не покажут, взять вот хотя бы тебя Михалыч, — ткнул он поднятой кружкой в казака постарше, — обидит тебя кто, ну хоть есаул, ведь все одно помиришься и забудешь о той обиде. А латынянин нет. Он затаится, сделает вид, что примирился и ждет случая к отместке. Мы так не можем, оттого и сидим в плесени да застарелой дикости.

— Дикость наша от необразованности, от пристрастия к чужебесию. Обиды тут не причем, — откликнулся Михалыч, поставив опорожненную кружку на стол. — А на есаула какая обида может быть? Выпорет — так я за науку поблагодарю. Это так!

В это время дверь распахнулась, впустив густого морозного пара в темное помещение кабака, и на пороге предстал новый посетитель. Монотонный гул голосов тут же смолк, но спустя мгновение возобновился с новой силой. Человек, по одежде которого можно было судить о его великородности, немного постоял, всматриваясь в посетителей, и уверенно направился к столу Серова, сопровождаемый напряженными взглядами казаков. Сев на лавку напротив него, он вполголоса проговорил:

— Тебя, Митя, сам черт не распознает. Рубище-то на тебе…

— Вестимо дело, по специальности, — пошарив в суме, Серов извлек кружку и демонстративно погремел медяком в ней. — А ты, Витек, никак забурел.

— Да уж. Из Посольского приказа депешу везу. Однако, в этот раз мы с тобой вдвоем…

— Благородный пан! — прервал Зотова Михалыч, степенно приближающийся к их столу с кружкой до краев наполненной горилкой. — Не побрезгуйте, примите от чистого сердца за прибавление в казачьем войске. Кум расстарался.

Зотов поднялся навстречу. Небрежно скинув медвежью шубу на пол, он принял кружку, шумно выдохнул и приник к ней. В первое мгновение ему показался напиток не очень крепким, в половину слабее теперешней водки, и он без усилия допил до дна. Крякнул, вернул кружку подносившему.

— Благо…, — но тут же, каким-то ловким движением, был схвачен за ухо цепкими, заскорузлыми от вечной работы, пальцами. Молниеносность действия ошеломила Зотова. Придавливаемый книзу он вынужден был сесть на лавку, низко, к самой столешнице, склонив голову. Из его налившихся кровью глаз ручьями текли слезы. Силясь что-то сказать, он в бессилии открывал и закрывал рот, словно ему не хватало воздуху. Свирепость казака не оставляла надежд на то, что ухо останется на прежнем месте.

— Сучий потрох! Письма воровские привез от Кузьки Косого? Вырядил ся-то как, а? Гришка! Возьми с ребятами чернеца, бейте его батогами, да к атаману, чародея. А с этим я сам…

— Дяденька! Да как же это, что же это… — залепетал Митя. — Отпусти ты его Христа ради, ведь уха лишишь людыну безвинную.

— Цыц, побирушка! Ты как говоришь с казаком?!

Со всех сторон посыпались советы зрителей разворачивающегося позорища: «Ты его мордой-то об стол, чтоб юшкой изошел поганец!» и другие в таком же духе.

— Что за шум, канальи! — раздался зычный рык есаула, появление которого осталось не замеченным за возней подвыпивших казаков. Это был сухой, крепкий казак лет пятидесяти, обладатель высокого лба и острого носа. Его плешивый, бугристый череп, густо покрытый пигментными пятнами, лучился, отражая бледные блики пламени свечей. Уперев кнут в грудь чернеца, удерживаемого Гришкой, он хмуро спросил:

— Это кто? Молчать! В холодную его! — добавил он, наливая себе из наполовину опустевшей четверти мутноватой жидкости.

— Пан есаул! Помрет он в холодной-то, — подал голос Гришка.

— А, нехай! — беззаботно буркнул Колесо, махнув рукой.

— Слухаю! — весело откликнулся казачок, выталкивая наружу упирающегося монаха.

— Пусти-ка, Михалыч, барчука. Поглядим, шо це за фрукт.

Подняв красное, с раздувшимися от напряжения жилами лицо, Зотов остолбенел. Перед ним, хрустя соленым огурцом, восседал на столе Арон Евсеевич собственной персоной! Его морщинистое, несколько коричневатое лицо, поражало натянутой маской равнодушия к окружающему, скрывающей притаившуюся в глубине души муку. Только в глазах едва искрилось любопытство.

— Ну, что, субчики, вляпались, — устало проговорил он. — Сколько же за вами гоняться надо, а? Ты Зотов, насколько я знаю, известный на курсе бездельник, а тебя что-то я не признаю. Никак Серов? — и уже обращаясь к казаку, столбом подпирающего косяк дверного проема. — Ты, Михалыч, поди-ка, распорядись насчет коней. Мерзавцев с собой заберу, а вы с Гришкой в сопровождение.