Генри Олди - Сын Ветра [litres]

– Теперь ты, – Артур задыхался. – Давай!

Полёт дался ему нелегко. Ха, подумал Натху. Я тебя одной левой.

– Теперь я!

Два шага к фонтану: разбег. Прыжок на кромку чаши.

Толчок.

Второй прыжок: к небу

«Выше! Я выше! Лучше!»

Солнце – золотой апельсин за тенью бледных ветвей. Сполохи – вертлявый щит. Молнии навстречу. Рядом, вплотную. Щекочут. Царапают. Огненные копья, каждое похоже на Артура. «Сын Ветра? – спрашивают молнии-Артурчики. – Ты правда Сын Ветра?» Правда. Охотник, ты угадал! За каруселью, бешеной змеёй, кусающей собственный хвост – тьма. Кромешная тьма.

Космос. Свобода.

– Выше! Я выше!

Сполохи сплавились воедино. Щит налился красной медью. Выгнулся куполом. Укрепился рёбрами жёсткости, каждое с земную ось.

– Я выше!

Протяни руку – сорвёшь солнце. Выпьешь багряный сок.

Победишь Артура.

– Выше!

Боль обожгла, ослепила. Всем телом Натху ударился о несокрушимую медь купола. Ему показалось, что купол сжался в кулак, схватил, сдавил жертву в жарких объятиях. Дюжина молний хлестнула, сошлась в одной точке, желая вырвать у дерзкого сердце. Прыжок превратился в падение.

Ну уж нет!

– Я Сын Ветра!

Извернувшись кошкой, мальчик руками и ногами оттолкнулся от упругой подушки воздуха, нет, от собственного упрямства.

– Выше! Разобью!

Второе столкновение с куполом едва не стоило ему жизни.

– Выше!

Третий раз. Решающий, как в сказке. Да, третий раз.

– Я! Выше!

От фонтана за Натху следил Артур. Джинн закусил губу, не замечая, что на подбородок стекает кровь. Джинн ждал. Слабейший ждал поражения сильнейшего. Ревновать к могучему – риск. Показывать свою ревность – самоубийство. Значит, надо уравнять шансы. Волшебный меч? Чудесный бич? Заточение в кувшине?! Нет, медный купол неба над Саркофагом. И ангелы Творца с их молниями, преграждающими путь в горние выси. Однажды джинн имел несчастье испытать их гнев на своей шкуре, для Сына Ветра это было в новинку. Он сильнее, думал джинн, чувствуя во рту привкус крови – медный, как искры небес. Это хорошо. По нему и ударят сильнее. С раннего детства запертый в Саркофаге, Артур Зоммерфельд вырос как шадруванец и мыслил как шадруванец. Борясь за существование, отец и мать не имели возможности заниматься образованием сына. Будь Артур настоящим ларгитасцем, продуктом самой просвещённой планеты Ойкумены, кавалером или бароном какой-нибудь зубодробительной науки – он, вероятно, вспомнил бы, что под Саркофагом нет контакта между двумя реальностями: той, которую опрометчиво считали подлинной, и той, которую презрительно называли галлюцинаторным комплексом. Значит, у Натху, запертого в величайшем ограничении вселенной, нет шансов пробить свод, начав существование в двух реальностях одновременно. Мальчишка уже стартовал с Ларгитаса, понял бы джинн, а антис дважды стартовать не может. Мальчишка уже пребывает в большом теле, сплющенном в мёртвой хватке Саркофага до малого; ему не выйти в волну ещё раз. Питекантроп с дубиной, и никаких тебе волн, лучей и частиц, оставшихся по ту сторону купола.

Дважды в одну реку? Нет, нет и нет.

Будь Артур Зоммерфельд ларгитасцем, он восхитился бы собственным планом. Но к счастью или к сожалению, он мыслил себя джинном. Аль-ма́ридом, защитником города, в чьих жилах вместо крови течёт огонь. Он никогда не думал о себе, как о недоантисе.

С неба на двор посольства падал могучий ифрит-глупец, угодивший в ловушку. Сын Ветра или кто он там, истерзанный и обессиленный, ифрит лишился чувств. Объятый пламенем Артур взлетел навстречу, собираясь ударить в спину.

Честь? Совесть?

В битвах с чудовищами он узнал тщету этих слов.

Когда заплакал младенец, Тумидус был к этому не готов.

Кукла и зритель, два в одном, он сидел на краешке сцены, обустроенной маэстро Карлом в театре по имени Лусэро Шанвури, следил за мучительными попытками Папы взлететь, и детский плач не вписывался в картину происходящего. За миг до первого всхлипа Тумидус думал о том, что удайся Папе взлёт – и они больше никогда не встретятся на поверхности планеты, какую ни возьми из множества планет Ойкумены. Только в космосе, словно две хищные флуктуации континуума, ограниченные волновым существованием.

Ирония судьбы, думал он. Папа, слышишь? Ладно, не отвлекайся. Тебе нельзя будет возвращаться в малое тело. Если ты вернёшься, ты больше не взлетишь. Вернёшься – умрёшь. Твоя антическая память запомнит телесную матрицу в момент последнего взлёта, а что у тебя сейчас за матрица? Обезножевший дряхлый старикашка. Не обижайся, Папа, на правду не обижаются. Однажды так скажут и про меня, и про Борготту, и даже про мальчишку Пьеро. Про маэстро так можно сказать прямо сегодня. Ну хорошо, завтра. Он, в конце концов, ещё ходит своими ногами. Хотя нет, ходит он с помощью Пьеро. И ты, Папа, сегодня встал при помощи маэстро. Ох, что-то я совсем запутался: кто как ходит, кого как называть, где мы встретимся, если встретимся…

Тут младенец и заплакал.

Тумидус ясно видел хнычущее дитя. Мальчик лежал на руках счастливой роженицы. Комфортабельная палата Родильного дворца № 1 Управления здравоохранения Юго-Восточного админокруга города Нум, планета Октуберан. Тумидус знал точный адрес роддворца, знал он и младенца. Гай Октавиан Тумидус собственной персоной, прошу любить и жаловать. Три часа назад, при отсечении пуповины, повинуясь хватательному альфа-рефлексу, естественному для любого помпилианца, как зевание или кашель, он оторвал у своей матери раба – первого раба, которого маленький Гай заклеймил в момент появления на свет. Освободившись от давления материнского клейма, клеймо новорожденного активизировалось в состоянии стресса – и раб перешёл от хозяйки к хозяину, вступив с ним в симбиоз.

Ресурс «детского раба» был исчерпан на семьдесят три процента. Это говорило о том, что малыш родился с сильным, хорошо развитым клеймом.

– Что происходит?

Сказать по правде, Тумидус забыл об эксперименте.

– Что, чёрт возьми, происходит?!

Маэстро не ответил.

Краем сознания Тумидус отметил, что практически не видит маэстро и Папу. Остались нити, уходящие во тьму безусловных рефлексов антиса, их вибрация и свечение. Осталась связь, объединяющая кукольника и двух кукол. Кажется, маэстро что-то делал с нитями, потому что звук нарастал, а свет усиливался. Остался младенец, нет, уже не младенец. Мелькнула вереница детей, один другого старше, и перед консуляр-трибуном возник крепкий, хорошо сложённый юноша. Напротив него жался к стене насмерть испуганный человек – нет, не человек, а ботва . Зрачки юноши сузились, и ботва превратилась в раба, как ей и было начертано на роду.