All Flesh is Grass

“Next,” I said, bitterly, “you'll be telling me you think I told the truth.”

— Да нет, нисколько. Хотя, признаться, я чуточку смущен. Все это немножко отдает ересью.

— Может, вы еще скажете, что поверили мне, — проговорил я с горечью.

“I had my doubts,” he said, “and I'm not entirely rid of them. But that hole in your roof is a powerful argument against wholesale scepticism. And I do not hold with the modern cynicism that seems so fashionable. There is still, I think, much room in the world today for a dash of mysticism.”

I could have told him it wasn't mysticism, that the other world had been a solid, factual world, that the stars and sun and moon had shown there, that I had walked its soil and drunk its water, that I had breathed its air and that even now I had its dirt beneath my fingernails from having dug a human skull from the slope above the stream.

— У меня возникли некоторые сомнения, и я не вполне от них избавился, — ответил Фленеген. — Но эта дыра в крыше — веский довод в вашу пользу против чересчур упорных скептиков. Притом я не разделяю весьма модных ныне цинических воззрений. Мне кажется, в наши дни в мире есть место и для порывов мистических.

Я мог бы ответить ему, что тут мистикой и не пахнет: тот, другой мир, очень прочен и реален, там тоже светят солнце, звезды и луна, я ходил по его земле, пил его воду, дышал его воздухом, и под ногтями у меня еще застрял песок, в котором я рылся, выкапывая из откоса над ручьем человеческий череп.

“The others will be back,” said Father Flanagan. “They had to get away for a little time to think, to get a chance to digest some of this evidence. It was too much to handle in one gulp.

They will be back, and so will I, but at the moment I have a mass to think of.”

— Они вернутся, — продолжал отец Фленеген. — Им надо немного подумать, освоиться со всем тем, что они от вас услышали. Это не так просто принять.

Они вернутся, и я тоже, а сейчас мне нужно (много чего обдумать, / о многом поразмышлять) пойти отслужить мессу.

A gang of boys came running down the street. They stopped a half a block away and pointed at the roof. They milled around and pushed one another playfully and hollered.

The first edge of the sun had come above the horizon and the trees were the burnished green of summer.

I gestured at the boys.

“The word has gotten out,” I said.

“In another thirty minutes we'll have everyone in town out in the street, gawking at the roof.”

По улице неслась орава мальчишек. За полквартала до моего дома они остановились и, тыча пальцами, стали глазеть на продырявленную крышу. Они толклись посреди мостовой, весело пихали друг дружку под бока и что-то горланили.

Из-за горизонта вынырнул краешек солнца, деревья вспыхнули яркой летней зеленью.

Я кивнул в сторону мальчишек.

— Уже прослышали, — сказал я.

— Через полчаса тут соберется весь Милвилл и все станут пялить глаза на мою крышу.

17

The crowd outside had grown.

No one was doing anything. They just stood there and looked gaping at the hole in the roof, and talking quietly among themselves—not screaming, not shouting, but talking, as if they knew something else was about to happen and were passing away the time, waiting for it to happen.

Sherwood kept pacing up and down the floor.

“Gibbs should be phoning soon,” he said. “I don't know what has happened to him. He should have called by now.”

Толпа на улице росла.

Никто ничего не предпринимал. Просто стояли и удивлялись, глазели на дыру в крыше и негромко переговаривались... ни крика, ни визга, просто негромкий говор, будто все знали, что вскоре непременно случится что-то еще, и терпеливо ждали.

Шервуд шагал из угла в угол.

— Гиббс должен звонить с минуты на минуту, — сказал он. — Не знаю, отчего он замешкался. Он уже должен бы позвонить.

“Maybe,” Nancy said, “he got held up—maybe his plane was late. Maybe there was trouble on the road.”

I stood at the window watching the crowd. I knew almost all of them. They were friends and neighbours and there was not a thing to stop them, if they wanted to, from coming up the walk and knocking at the door and coming in to see me.

But now, instead, they stood outside and watched and waited. It was, I thought, as if the house were a cage and I was some new, strange animal from some far-off land.

— Может, его что-нибудь задержало, — отозвалась Нэнси. — Может, самолет запаздывает. Или на дороге затор.

Я стоял у окна и смотрел на толпу. Почти все лица хорошо мне знакомы. Это мои друзья и соседи, прежде им ничто не мешало ко мне постучаться, войти в дом и потолковать со мной. А сейчас они держатся поодаль, и смотрят, и ждут. Как будто мой дом стал клеткой, а сам я — чужой, неведомый зверь из каких-то дальних стран.

Twenty-four hours ago I had been another villager, a man who had lived and grown up with those people watching in the street. But now I was a freak, an oddity—perhaps, in the minds of some of them, a sinister figure that threatened, if not their lives, their comfort and their peace of mind.

For this village could never be the same again—and perhaps the world could never be the same again. For even if the barrier now should disappear and the Flowers withdraw their attention from our Earth, we still would have been shaken from the comfortable little rut which assumed that life as we knew it was the only kind of life and that our road of knowledge was the only one that was broad and straight and paved.

Всего лишь сутки назад я был такой же, как они, житель тихого городка Милвилла, я вырос среди этих людей, столпившихся на улице. А теперь в их глазах я — какое-то чудище, урод, а для некоторых, пожалуй, и похоже что то зловещее, враждебное, что грозит если не их жизни, то благополучию и душевному спокойствию.

Ибо Милвилл уже никогда не станет прежним... а быть может, и весь мир уже не станет прежним. Ведь даже если незримый барьер исчезнет и Цветы отвернутся от нашей Земли, нам уже не возвратиться в былую мирную и привычную колею, к успокоительной вере, будто на свете только и может существовать та жизнь, какая нам знакома, а наш способ познания и мышления — это единственно возможный и прямой путь, единственная торная дорога к истине.

There had been ogres in the past, but finally the ogres had been banished. The trolls and ghouls and imps and all the others of the tribe had been pushed out of our lives, for they could survive only on the misty shores of ignorance and in the land of superstition. Now, I thought, we'd know an ignorance again (but a different kind of ignorance) and superstition; too, for superstition fed upon the lack of knowledge. With this hint of another world—even if its denizens should decide not to flaunt themselves, even if we should find a way to stop them—the trolls and ghouls and goblins would be back with us again. There'd be chimney corner gossip of this other place and a frantic, desperate search to rationalize the implied horror of its vast and unknown reaches, and out of this very search would rise a horror greater than any true other world could hold. We'd be afraid, as we had been before, of the darkness that lay beyond the little circle of our campfire.

Жили-были в старину людоеды, но потом их изгнали. Привидения, вампиры, оборотни и прочая нечисть тоже повывелись, им не стало места в нашей жизни: все это могло существовать лишь на туманных берегах невежества, в краю суеверий. А вот теперь мы снова впадем в невежество (только иное, чем прежде) и погрязнем в суеверии, ибо суеверие питается недостатком знания. Теперь, когда рядом замаячил другой мир — даже если его обитатели решат не вторгаться к нам или мы сами найдем способ преградить им путь, — нашу жизнь опять наводнят упыри, ведьмы и домовые. По вечерам у камелька мы пойдем судить и рядить о другом, потустороннем мире, станем из кожи вон лезть, лишь бы как-то обосновать страх перед тем неведомым, что будет нам чудится в его таинственных и грозных далях, и из этих наших рассуждений родятся ужасы, превосходящие все, что может таиться во всех чужих мирах. И, как некогда в старину, мы станем бояться темноты, всего, что лежит вне светлого круга, отброшенного нашим малым огоньком.

There were more people in the Street; they kept coming all the time. There was Pappy Andrews, cracking his cane upon the sidewalk, and Grandma Jones, with her sunbonnet socked upon her head, and Charley Hutton, who owned the Happy Hollow tavern. Bill Donovan, the garbage man, was in the front ranks of the crowd, but I didn't see his wife, and I wondered if Myrt and Jake had come to get the kids. And just as big and mouthy as if he'd lived in Millville all his life and known these folks from babyhood, was Gabe Thomas, the trucker who, after me, had been the first man to find out about the barrier.