All Flesh is Grass

“Lock the door, I guess,” I said. “It's not just the phone. It's everything. I'm behind in rent as well. Dan Willoughby, down at the bank, is very sad about it.”

“You could run the business from the house.”

“Ed,” I told him shortly, “there isn't any business. I just never had a business. I couldn't make a start. I lost money from the first.”

— Да, видно, надо прикрывать лавочку. Тут не один телефон, тут все пошло наперекос. За помещение тоже давно не плачено. Дэн Виллоуби у себя в банке сильно из-за этого расстраивается.

— А ты веди дело прямо у себя на дому.

— Какое там дело, Эд, — перебил я. — Нет у меня дела и никогда не было. Я прогорел с самого начала.

I got up and put on my hat and walked out of the place. The street was almost empty. There were a few cars at the kerb and a dog was smelling of a lamp post and old Stiffy Grant was propped up in front of the Happy Hollow tavern, hoping that someone might come along and offer him a drink.

Я поднялся, нахлобучил шляпу и вышел. Улица была пустынна. Лишь две-три машины стояли у обочины да бродячий пес обнюхивал фонарный столб, а перед кабачком под вывеской «Веселая берлога» подпирал стену Шкалик Грант в надежде, что кто-нибудь угостит его стаканчиком.

I was feeling pretty low. Small thing as it had been, the phone had spelled the end. It was the thing that finally signified for me what a failure I had been. You can go along for months and kid yourself that everything's all right and will work out in the end, but always something comes up that you can't kid away. Ed Adler coming to disconnect and take away the phone had been that final thing I couldn't kid away.

Мне было тошно. Телефон, конечно, мелочь, и все-таки это означает конец всему. Окончательно и бесповоротно установлено: я неудачник. Можно месяцами играть с самим собой в прятки, тешить себя мыслью — мол, все не так плохо и еще наладится и стрясется, но потом непременно нагрянет что-нибудь такое, что заставит посмотреть правде в глаза. Вот пришел Эд Адлер, отключил телефон и унес, и никуда от этого не денешься.

I stood there on the sidewalk, looking down the street, and I felt hatred for the town—not for the people in it, but for the town itself, for the impersonal geographic concept of one particular place.

Я стоял на тротуаре, смотрел вдоль улицы и изнемогал от ненависти к этому окаянному городишке — не к тем, кто в нем живет, а именно к самому городу, к ничтожной точке на географической карте.

The town lay dusty and arrogant and smug beyond all telling and it sneered at me and I knew that I had been mistaken in not leaving it when I'd had the chance. I had tried to live with it for very love of it, but I'd been blind to try. I had known what all my friends had known, the ones who'd gone away, but I had closed my mind to that sure and certain knowledge: there was nothing left in Millville to make one stay around. It was an old town and it was dying, as old things always die.

Этот насквозь пропыленный городишко, невыразимо нахальный и самодовольный, словно издевался надо мной. Как же я просчитался, что не унес вовремя ноги! Я пробовал устроить здесь свою жизнь, потому что привык к Милвиллу и любил его, и я жестоко ошибся. Я ведь тоже понимал то, что понимали все мои друзья, которые отсюда уехали, — и все-таки не желал видеть бесспорную, очевидную истину: здесь ничего не сохранилось такого, ради чего стоило бы остаться. Милвилл отжил свое и теперь умирает, как неизбежно умирает все старое и отжившее.

It was being strangled by the swift and easy roads that took customers to better shopping areas; it was dying with the decline of marginal agriculture, dying along with the little vacant hillside farms that no longer would support a family. It was a place of genteel poverty and it had its share of musty quaintness, but it was dying just the same, albeit in the polite scent of lavender and impeccable good manners.

Он задыхается из-за новых дорог: ведь теперь, если надо что-нибудь купить, можно быстро и легко съездить туда, где больше магазинов и богаче выбор товаров; он умирает, потому что вокруг пришло в упадок земледелие, умирает вместе с убогими фермами на склонах окрестных холмов, захиревшими и обезлюдевшими, ибо они уже не могут прокормить семью. Милвилл — обитель благопристойной нищеты, в нем даже есть своя обветшалая прелесть, он изысканно благоухает лавандой, и манеры его безупречны, но, невзирая ни на что, он умирает.

I turned down the street, away from the dusty business section and made my way down to the little river that flowed dose against the east edge of the town. There I found the ancient footpath underneath the trees and walked along, listening in the summer silence to the gurgle of the water as it flowed between the grassy banks and along the gravel bars.

And as I walked the lost and half forgotten years came crowding in upon me. There, just ahead, was the village swimming hole, and below it the stretch of shallows where I'd netted suckers in the spring.

Я повернулся и пошел прочь из пыльного делового квартала, к речушке, огибающей город с востока. По берегу, под раскидистыми деревьями, вьется заброшенная тропка, я шагал по ней и слушал, как в жаркой летней тишине журчит вода, омывая заросшие травою берега и перекатываясь по гальке. На меня нахлынули воспоминания давних, невозвратных лет. Сейчас я дойду до излучины, это у милвиллцев излюбленное место купания, дальше — мелководье, где я каждую весну ловлю сачком мелкую рыбешку.

Around the river's bend was the place we had held our picnics. We had built a fire to roast the wieners and to toast the marshmallows and we had sat and watched the evening steal in among the trees and across the meadows. After a time the moon would rise, making the place a magic place, painted by the lattice of shadow and of moonlight. Then we talked in whispers and we willed that time should move at a slower pace so we might hold the magic longer. But for all our willing, it had never come to pass, for time, even then, was something that could not be slowed or stopped.

На берегу, за тем поворотом — наш заветный уголок. Сколько раз мы там разводили костер и жарили шницели по-венски и пекли сладкий корень алтея, а потом просто сидели и смотрели, как меж деревьев и по лугам подкрадывается вечер. Потом всходила луна и все вокруг преображалось, и это было заколдованное царство, расчерченное тончайшей сетью теней и лунных бликов. И мы переговаривались только шепотом, и всеми силами души заклинали время идти помедленнее, чтобы дольше длилось волшебство. Но как ни страстно мы этого жаждали, все было тщетно, такова уж природа времени — даже и в ту пору его невозможно было ни замедлить, ни остановить.

There had been Nancy and myself and Ed Adler and Priscilla Gordon, and at times Alf Peterson had come with us as well, but as I remembered it he had seldom brought the same girl twice.

I stood for a moment in the path and tried to bring it back, the glow of moonlight and the glimmer of the dying fire, the soft girl voices and the soft girl-flesh, the engulfing tenderness of that youthful miracle, the tingle and excitement and the thankfulness. I sought the enchanted darkness and the golden happiness, or at least the ghosts of them; all that I could find was the intellectual knowledge of them, that they once had been and were not any more.

Мы приходили сюда вчетвером — я с Нэнси и Эд Адлер с Присциллой Гордон, а порою к нам присоединялся и Элф Питерсон, но, помнится, всякий раз с другой девушкой.

Я постоял немного на тропинке, пытаясь воскресить все это: сияние луны и мерцание угасающего костра, тихие девичьи голоса и нежное девичье тело, чудо юности — всепоглощающую нежность, и жар, и трепет, и благодарность. Я вновь искал здесь зачарованную тьму и лучистое счастье или хотя бы только их призраки... но ничего не ощутил, только рассудком знал, что когда-то все это было — и минуло.

So I stood, with the edge worn off a tarnished memory, and a business failure. I think I faced it squarely then, the first time that I'd faced it. What would I do next?

Так вот что я такое — неудачник, неудачник во всем, даже воспоминания и те не сумел сохранить, все потускнело и выцвело. В эту минуту я трезво оценил себя, впервые посмотрел правде прямо в глаза. Что же дальше?

Perhaps, I thought, I should have stayed in the greenhouse business, but it was a foolish thought and a piece of wishfulness, for after Dad had died it had been, in every way, a losing proposition. When he had been alive, we had done all right, but then there'd been the three of us to work, and Dad had been the kind of man who had an understanding with all growing things. They grew and flourished under his care and he seemed to know exactly what to do to keep them green and healthy. Somehow or other, I didn't have the knack. With me the plants were poor and puny at the best, and there were always pests and parasites and all sorts of plant diseases.