Лариса Порхун - Вне души

– Милая, я думаю ты преувеличиваешь, – вставила Нора, – твой муж перенёс на Титане огромный эмоциональный шок, ведь до сих пор никто толком не знает, с чем там в действительности он имел дело… Всё наладится, вот увидишь…

Марика подняла на неё глаза, полные слёз:

– Ты так считаешь, Нора? Я же в этом совсем не уверена… Недавно Александр на его глазах упал с горки, сильно ушибся, подбежали чужие люди, Нора, а родной отец невозмутимо стоял в стороне, а затем спокойно направился к дому… Тогда я крикнула ему, что он чудовище… Ты знаешь, что говорит наш пятилетний сын? Что Ник притворяется папой! Он боится его с первого дня возвращения… Такого не было никогда! Вам обоим известно, как Ник любил сына… Так ужасно, – Марика продолжила сквозь слёзы, – так ужасно, что я вынуждена говорить об этом в прошедшем времени!

Эдвард сидел в самом углу, опустив голову, на сцепленные под подбородком руки.

– Я даже не знаю, что сказать… У меня нет слов, которые могли бы тебя успокоить, поскольку то, что происходит с Ником действительно очень серьёзно и страшно. На мой взгляд, у него налицо не просто эмотивное искажение или глобальное нарушение чувственной сферы, а полная её ликвидация… Другими словами, у него атрофированы чувства, по сути то, что делает человека человеком…

– Дорогой, что ты говоришь такое? – начала Нора, но не успела закончить.

– Эдди, милый, – резко повернулась к нему всем корпусом Марика, – да я поняла это уже через два часа после его приезда! Он лишился души… То, что являлось самой его сутью, как и каждого человека, вдруг исчезло, растворилось, и потому – это уже не он, понимаешь? Моего Ника больше нет… А жить с тем, что осталось вместо него, я не в состоянии, я не могу, не имею права, хотя бы из-за сына…

– Как? – воскликнула Нора, – а как же…

– Ник? О, не беспокойся, дорогая, – с бесшабашной, злой весёлостью, тут же отозвалась Марика, – он воспринял это, как, впрочем, и всё остальное, с абсолютным равнодушием. Когда я только заикнулась о том, что нам становится всё труднее находиться под одной крышей, он посмотрел сквозь меня своим пустым, ничего не выражающим взглядом, и поинтересовался, неужели я из-за такой чепухи решила отвлечь его от работы.

Эд накрыл её дрожащую ладонь своей рукой:

– Боже, Марика, мне так жаль, если мы хоть чем-то можем помочь…

Женщина, опустив плечи и прижав к лицу платок, медленно и отрешённо покачала головой.

– Скажи, он действительно летит к Сатурну? – некоторое время спустя осторожно спросил Эдвард.

Она насмешливо посмотрела на него.

– И ты ему поверил? Он так говорит, потому что многие видят, что у него имеется пунктик в отношении Титана… На самом деле, предстоящая экспедиция – это международная миссия на оранжевый спутник, инициированная Россией при поддержке ММО… Ник даже не станет рассматривать все прочие проекты… Стартуют они через две недели, и если говорить начистоту, я впервые не жалею о том, что он пробыл с нами так мало…

Во сне Ник шёл по земле заросшей мокрой и сочной молодой травой, стараясь догнать отца. Ему было лет пять или шесть, примерно столько же, сколько сейчас его сыну. Он поравнялся с отцом и тот взял его за руку. Ник ощущал шершавую и прохладную ладонь, чувствуя немедленно разлившееся внутри радостное умиротворение. Было хорошо и спокойно идти вот так, держась за руки. Настолько хорошо, что даже не требовалось слов. Утреннее солнце только встало, но уже вовсю пригревало и сверкающим лучом золотило профиль отца. До озера оставалась какая-то сотня метров.

– А мы точно поймаем рыбу? – заволновался вдруг Ник.

Отец посмотрел на него сверху вниз, улыбаясь, и в ту же секунду, от его глаз брызнули собственные лучики, мгновенно озаряя отцовское лицо и будто подсвечивая его изнутри, нежным, розоватым светом:

– Мы очень постараемся, сынок, – заверил он его, глядя в небо, – нужно поторопиться, Ники, пока солнце не поднялось слишком высоко.

Затем Ник увидел себя, пытавшегося поймать, прыгающую по траве рыбу.

– Щука! – кричал он вне себя от радости, – папа, я поймал щуку!

– Это омуль, малыш, тоже отличная рыба. Ник ясно увидел тот летний день: бескрайнее ярко-синее небо без единого облачка, сверкающая гладь озера, деревянный настил, с которого они рыбачили, закатанные рукава клетчатой рубашки отца, его загорелые руки и белозубая улыбка. Это было настолько реалистично, что он остро почувствовал, как у него неприятно и тревожно заныло сердце.

– Ты ведь умер? – в следующую минуту спросил Ник у отца.

– Да, сынок, – последовал ответ, – увы, и ты тоже…

– Но я жив, – возразил Ник и заметил, что смотрит в лазурные и широко распахнутые, отчего они казались ещё больше, глаза своего сына.

– Почему ты ушёл, папа? – спросил Александр и, протянув руку, погладил его по щеке.

– Я не знаю, сынок, – прошептал Николас, чувствуя, как глаза выжигают колючие, словно сотканные из миллионов стеклянных осколков слёзы, – просто так случилось, прости меня…

– Но я так люблю тебя, папа, – заплакал малыш и обнял Ника за шею.

– И я люблю тебя, – Ник сжимал в объятиях маленькую фигурку сына, вздрагивал всем телом, протягивая руку идущей ему навстречу улыбающейся Марике, – Родная, господи, как же я люблю вас, – он почувствовал тёплую руку матери на своей голове, точно, как в детстве, когда он болел:

– Ники, мой мальчик, как ты? – услышал он нежный, материнский голос, но не смог разглядеть её, так как ясное небо стремительно стало темнеть и его стало заволакивать тяжёлыми свинцовыми тучами.

– Я не вижу вас, я не чувствую вас, где вы? – спрашивал Ник, сначала тихо, затем громче и громче, – Марика, сынок, – он вскочил, чувствуя невыносимую, обжигающую боль в груди, – мама, папа, – продолжал он звать, – где же вы?

– Мы здесь, – Марика положила ладонь ему на грудь, и он почувствовал успокаивающее, действующее благотворно, как чудодейственный бальзам тепло и разливающуюся по всему его телу нежность, – на самом деле мы всегда тут были, просто ты забыл об этом… А без этого жить дальше, оставаясь человеком, просто невозможно.

В ледяной и бесчувственной космической дали со сверхсветовой скоростью, преодолевая пространство и время, летел космический корабль, неся на своём борту труп Николаса Дорина, со следами так и не высохших слёз в уголках его глаз.