Наталья Берген - Лаборатория бога

Отец как будто смягчился и стал ко мне добрее, но я был достаточно умен, чтобы понять: это все, чтобы быть благородным мачо в глазах новой пассии. С мамой он был собой: агрессивным отвратительным мужланом. С ней же он играл роль.

Я сливался к бабушке с дедушкой, когда приходила эта женщина. А вечером возвращался домой и видел открытые банки с газировкой, коробки из-под пиццы на вынос. Эти двое не утруждали себя в выборе времяпровождения: жрали, смотрели телик, трахались, выезжали на посиделки с друзьями.

Отец бросил пить, но это меня не радовало. Все повторялось снова и снова: пустые банки из-под газировки, картонные коробки, запах шампиньонов и сервелата, киношка, под которую можно жевать не заморачиваясь. Она же оставляла после себя душный след: наглый, скребущий душу цитрус. Запах во плоти. Бери и собирай в банку, словно бусины.

Я ненавидел их.

А еще больше я терпеть не мог следы времяпровождения этих двоих.

Казалось, отец так же рьяно разбрасывал их, как когда-то уничтожал мамины.

***

Белла приблизилась и положила руку мне на плечо. Мы стояли среди поля брани. Казалось, стоит отвернуться – и поверженные предметы зашевелятся, конвульсивно задергаются, попробуют встать. Хотелось спрятать их за семью замками.

Белла обняла меня и заплакала. Мы стояли так минут пять, не меньше, долбаные минуты извивались, как скользкие угри, и ползли медленно. Я не был против, даже так: мне хотелось этого объятия. Хотелось растворить хитросплетения мыслей с помощью банального человеческого тепла.

И – теперь я это отчетливо ощущал – Белла не раздражала меня так сильно, как раньше. Немного стыда и неловкости, телепающиеся минуты и… ничего…

Я отстранился и посмотрел девушке в лицо.

– Прости, но я должен остаться некоторое время один… со всем этим… – я протянул руку, намекая. – Ты же отдашь мне бусы? Пожалуйста.

Белла вытерла слезы кулачком. Она расправляла себя изнутри, становилась весомее и смелее. Я чувствовал.

– Оставить тебя со всем этим дерьмом?

И все…

Она сунула руку в карман, протянула мне аметист и еще раз оглядела устроенный бардак. Казалось, к ней вернулось былое презрение. Но теперь я догадывался: так только казалось.

На пороге подруга жены посмотрела на меня в последний раз.

– Не угробь еще и себя, будь так добр. Предметы – черт возьми! – не стоят того.

И она была такова.

***

Я был чувствительным мальчиком. Боюсь, этим все сказано. «Родись ты девчонкой – проще было бы», – не раз повторял отец. Дед пытался проводить мне лекции из разряда «так сделал бы мужик». Меня это до колик бесило, хоть дед и был в целом довольно положительным человеком.

Отец уверенно не одобрял мою страсть к уединению и ностальгии. Другие любили жалеть меня. «Не обижай бедного мальчика», «он еще не мужчина, но скоро…»

Множество бессмысленных ритуалов делают нас мужчинами – так я это понял тогда. Нужно обязательно трахнуть девчонку, когда стукнет столько-то годков (не позже, раньше можно!), подсесть на бессмысленную спортивную передачу, осадить зазнавшегося соперника, научиться говорить ни о чем за бутылкой пива, не рискуя при этом званием обладателя стальных яиц.

Я не был «нормальным мужчиной», нет. Я плакал на чердаке над мамиными фотографиями. И мысленно проклинал отца, но чаще всего с постным выражением на лице терпел его претензии. Я сочинял рассказы, в которых изливал душу.

И – когда становилось совсем плохо – представлял, что уплыву в дальние дали на своем чердаке, как на погребальной ладье.

Я открыл глаза, приподнялся на локтях и оглядел комнату.

Пробуждение было легким. Да и все остальное поразило незамутненностью и… порядком. Комната сияла чистотой. Несмотря на странный покой на душе, память не отказала мне совсем. Я помнил, какой бардак устроил тут до прихода Изабеллы. Неужто она снизошла до помощи?

Когда я вспомнил про подругу жены, ясность в голове тут же сменилась густым туманом. Что она сказала? Зачем приходила?

Легкость внутри больше пугала, чем радовала. Присев на краешек дивана, я прислушался к телу. Последние два дня все внутри выло в резонансе: словно клетки моего тела решили устроить нелепые похоронные пляски. Что же, и такое бывает в определенных культурах. Нервы шалили – в этом не было сомнений – трассу привычных реакций занесло снегом, и аварии случались одна за другой. За ночь на этом шоссе через ад явно поработали ребята, знающие свое дело, а волшебники-регулировщики приучили обезумевших водителей объезжать самые опасные участки.

Порядок и покой. Надолго ли?

Я встал с дивана и включил ночник. Налил себе фильтрованной воды, а затем подошел к окну. По бокам шторы окаймляло слабое свечение, напоминающее окантовку на ткани. Судя по тишине – утро. Я отодвинул штору. В оконном стекле отразилось мое лицо – на удивление ладное и бледное, без кругов под глазами, красных век и припухших от спирта губ. Утренний свет делал меня похожим на призрака. Отчего-то стало не по себе. Отражение смотрело грустно и укоризненно.

Сад тоже напоминал призрака. И дело было не только в серебристом свете, ласкающей взгляд органзе раннего утра. Не соображая, в чем дело, я рассматривал еще несколько минут альпийскую горку, фонарики на яблоне и дорожку. Когда мое внимание приковало мельтешение за кустом рододендрона, что-то подскочило к горлу и отдалось во всем теле эхом удивления.

– Белла? – произнес я вслух, ощутив себя идиотом.

Смутное воспоминание махнуло флажком где-то на периферии сознания и тут же исчезло в сизой дымке.

Когда ушла подруга жены? Что было потом?

Ноги понесли меня в сад, но сознание мертво застыло перед окном. Казалось, я все еще стою там и смотрю на притихший утренний мир. Мне хотелось застыть перед окном так же, как я застыл посреди сада позавчера, слушая телефонный звонок. Не знать, не разбираться, не двигаться. Уснуть еще на пару часов.

Я вышел в сад через заднюю дверь. Он молчал. Бумажные фонарики потускнели, будто ночь выпила их цвета. Папоротники, растущие по бокам от альпийской горки, напоминали о чем-то старом как мир и бескомпромиссном. О том, что ночью таится в каждой тени и ускользает с первыми настойчивыми лучами.

Я люблю папоротники. Вестники древних эпох, они сами похожи на чешуйчатые рельефные хвосты канувших в прошлое ящеров. В них много выжидающей мудрости и терпких тайн. В них нет легкомысленной броскости.

Сад замер, застыл под восковым панцирем скудного света – всплески не повторялись. Казалось, весь мир не двигался. Словно демиург прикорнул над плетением, а серо-розовая рассветная нить, нить цвета залежавшейся воздушной клубничной пастилы свисает из его расслабленных рук.