Наталья Берген - Лаборатория бога

Сад окружал забор в мой рост. Для неплохого обзора улицы стоило обойти дом, подобравшись к фасаду. Я решил прогуляться до калитки и проверить двор: мельтешение не оставило меня равнодушным.

Обойдя дом, я тупо уставился на подъездную улицу, что обычно хорошо просматривалась за низким забором.

Обойдя дом, я уставился на то, что раньше было подъездной улицей…

Дорога исчезла.

Вместо соседских домов и изгородей, вместо белоснежного почтового ящика, мусорного бака и можжевельника… Вместо этого всего был лес.

– Упился до чертиков, – я осекся, – ну нет же! Детская доза, довел себя до них же.

Я опустился на газон, посидел с полминуты, закрыв лицо руками, поднялся и опять взглянул на низкий заборчик и… лес. Стоит говорить, что он никуда не исчез?

***

Папоротники и камни, расписанные зеленым мхом и грязно-желтым лишайником. Я шел, а лес цеплялся за мои штанины, словно отговаривал двигаться дальше. Я то и дело останавливался и прислушивался, но не улавливал ни звука. Казалось, даже сердце не билось.

Вскоре лес оборвался, открывая вид на долину, усыпанную мелкими камнями и булыжниками. Там и здесь яркими хлопушками буйствовали рододендроны. Парочка этих цветов есть у нас в саду. Мне не по духу эти расфуфыренные Ритины любимцы. Как и стрелки аллиума – гигантские цветущие шары лука гладиатора. Фиолетовый всегда привлекал ее особенно, отсюда и страсть к злополучным бусам – аметисту цвета спелой сливы.

Я зажмурился и снова открыл глаза. Та же самая долина, изобилующая лиловой пеной цветения, похожей на рвущуюся из-под земли нелепую карикатурную магму. Камни, напоминавшие нашу с Ритой альпийскую горку.

Сад, растянутый на необозримое пространство.

Я развернулся и направился вглубь леса. Что подставлять лицо всем ветрам? Ах, да. Ветра здесь не было – совсем. На открытой местности, на возвышенности – не единого вам порыва-задохлика. По лесу я шел уже в каком-то болезненном веселье. Возбужденно пнул парочку коряг и содрал мох с двух жухлых пеней. А потом побежал. Я бежал, не уворачиваясь от веток и даже получая надрывное наслаждение от того, как те били по щекам и царапали кожу. Пусть ощущения приглушены – но это все же ощущения.

Когда я остановился и отдышался, то заметил еще одну странную вещь: тишина не звенела в ушах, а беззвучно и противно скребла по душе, заставляя рвануть вперед с новой силой.

Я бежал, до тех пор пока в глаза не бросился одинокий силуэт на узкой лесной просеке.

***

Зеленое, черное и фиолетовое.

Она стояла между дохленькой елочкой и рододендроном, в окружении папоротников и камней. Черное платье на широких бретелях делало ее лицо очень бледным и подчеркивало худобу талии и ключиц. От осознания этой тонкости и хрупкости меня чуть не бросило в дрожь. Я всегда сравнивал Риту с ровной цельной жемчужиной, теперь она больше напоминала статуэтку из фарфора или мрамора. Статуэтка, которая перестала быть разбитой, победив силу энтропии.

Я ошибался, думая, что меня так задело черное. Платье и безвозвратность. Цвет, делающий Риту странным призраком наоборот.

Фиолетовое так больно въелось под кожу, что хотелось содрать его с Ритиной шеи и выбросить вон. Огромный лиловый синяк на моей душе, напоминающий о людях, которые предметы и предметах, которые люди.

Нас с женой разделяло шагов десять.

Содрать эти дурацкие бусы. Швырнуть подальше. И не возвращаться к этому никогда.

Все что мне надо теперь – прикоснуться к Рите, шепнуть слова прощения и не смазывать момент нездоровой синюшностью.

Рита глядела ровно, на удивление отстраненно. Я все еще был под властью наваждения и застыл в нескольких шагах от жены. Было в ней что-то макабрическое, специфическое очарование из фильмов Тима Бертона. Из фильмов, которые я все-таки иногда смотрел. Легкие синяки под глазами, выступающие скулы, потухший взгляд. Не мертвая невеста, но… болезненно худой, бледный и до странности равнодушный… призрак? Галлюцинация?

Я решился и сделал несколько шагов вперед. Рита посмотрела на меня и поменяла позу. Она двигалась резко и угловато. В глазах ничего не блестело. Механистичность?

– Мне очень жаль, – сказала Рита, слабо шевеля губами и не меняя мимики, – Меня зовут Ми-и-ё-ё, а внешность – всего лишь оболочка, как костюм.

Я сделал шаг назад, пытаясь уловить всю картину, не зацикливаться на частностях: глазах, руках, спокойной линии плеч.

– Мне очень жаль, – повторила Рита с пониманием в голосе равном тому, что содержится в интонации терминала. – Я лишила твою жизнь равновесия. Нечаянно вытащила тебя… Твои биения походили на ее биения…

Она запнулась.

Я растерянно улыбнулся.

«Рита, что за…?» – вертелось на языке. Но я уже с трудом видел Риту. Даже когда лицо живой жены казалось неприятно пустым, бестолковым, оно было гораздо выразительнее этого лица.

Неужто я схожу с ума среди черного, фиолетового и зеленого, а эта галлюцинация приставлена ко мне изощренным безэмоциональным надсмотрщиком?

***

Пожалуй, я даже рад, что оказался здесь.

Никаких людей. Нет лицемерных дикторов и новостей о военном вмешательстве. Нет фильмов и рекламы, в которых вам между строк, «так ненавязчиво» намекнут, людей с какой внешностью надо хотеть, каких героев любить. Каких презирать. В какое «добро» верить и на что тратить кровные.

И все же я в западне.

Пропали не только назойливые декорации – исчезли движения и всплески, которые могут спасти чью-то живость среди тотальной душевной косности. Пропали звуки просыпающихся улиц, звонкие голоса детей, подспудное напряжение, вскрываемое взглядом, приветствием. Исчезли полутона, радость примирения после напряженного выяснения отношений, касание влажных от волнения рук, часто моргающие от смущения глаза. Пропал ветерок-шепоток непосредственной людской живости.

День за днем я бродил по окрестностям среди папоротников и рододендронов, камней и травы и приходил домой в идеально чистой одежде, даже если умудрялся проехаться боком по влажным траве и земле, споткнувшись на склоне холма.

Рита, точнее та, что выглядела, как Рита приходила еще пару раз, но не говорила ни слова. Существо – а мне все чаще хотелось называть «это» именно так – смотрело на меня болотисто-жадно. Пило взглядом, словно человека можно настоять, превратив в целебный напиток, и смаковать.

Выражение «день за днем» постепенно теряло значение. День – слишком живое понятие для этого места. В дни мы вмещаем тягучую утреннюю негу, полдень, когда внимание мечется между «я должен» и «катимся по направлению к вечеру», густые сумеречные вечера с оборками легкости, этакий крепкий напиток с пенкой легко светящихся облаков. Здесь кто-то включал освещение и выключал его ровно тогда, когда мой организм привык спать. Не день – отрезок времени.