Леонид Пузин - Приговорённые к совершенству [СИ]

— Однако, Светлана Владимировна, — после достаточно продолжительного молчания, неуверенно, с паузами стал отвечать Горчаков, — вас или меня в «психушку» — это ещё вопрос… то, о чём говорите вы, с точки зрения здравого смысла — конечно… но ведь и я… я, знаете, готов вам поверить… ну, может быть, не во всём, но в главном… что Сергей Геннадьевич с Иваном Адамовичем и Ольгой каким-то образом переместились в прошлое… и если что-нибудь там испортят… раздавят, допустим, бабочку… ну, у Брэдбери, помните?

— Нет, Иннокентий Глебович, не так, — перебила Света, — то прошлое, в которое попали они — не наше прошлое. Вернее, оно перестало быть нашим прошлым, как только они в него попали. Стало не действительным, а, как бы это сказать, одним из возможных прошлых. И что бы они в нём ни сделали — на нас это не отразится. Нет, Иннокентий Глебович, всё дело в Ольге. Она каким-то образом может нарушить Большое Равновесие. Причём — где бы ни находилась: в прошлом, в настоящем, в будущем. На Земле или в любом другом месте нашей Вселенной. Хоть за несколько миллиардов световых лет отсюда. А вот каким образом и почему — не спрашивайте. Для меня это тёмный лес. И не только, наверное, для меня… академик какой-нибудь что-то, возможно, и понял бы… да и то…

— Погодите, Светлана Владимировна, — Горчакову вдруг открылась та бездна, в которую самым краешком глаза смогла заглянуть Светлана, и он, затрепетав от сладкого ужаса, захотел выпытать у женщины всё, что смог вместить её человеческий разум, — из ваших слов я понял, что Ольга — уже не человек? А какое-то высшее существо? Способное зажигать и гасить звёзды?

— Брось, Иннокентий Глебович, — в диалог Светланы и Горчакова вдруг неожиданно вмешался ростовский Губернатор, — ты разве не видишь, бедная девочка совсем не в себе? В положении, муж запропастился неизвестно куда — мало ли что в таком состоянии ей может почудится? А ты, прямо как маленький, вместо того, чтобы Светочку отвезти домой, пристал к ней со своими расспросами! Будто и вправду веришь! Ну, тому, что примерещилось беременной женщине. Вот уж, Иннокентий Глебович, никогда бы о тебе не подумал, что ты такой фантазёр!

Эти слова Андрея Матвеевича сразу вернули Горчакова в наш мир, и полковник, внутренне вздрогнув, внешне согласился с критическими замечаниями Плешакова, рассудив про себя, что — действительно! В глазах ростовского Губернатора он сейчас выглядит не укротившим Дикое Поле Батькой, а восторженным мальчишкой. С которым, соответственно, нельзя договариваться ни о чём серьёзном.

— Каюсь, Андрей Матвеевич, увлёкся. Просто Света говорила так убедительно, так захватывающе… а я, понимаешь ли, с детства неравнодушен к фантастике… до такой степени — что готов был ей поверить… хотя — конечно: всё это Свете наверняка пригрезилось… не думаю, впрочем, что у неё серьёзное душевное расстройство… просто — разыгравшееся воображение. Действительно, Андрей Матвеевич, Свете надо домой. Светлана Владимировна, извините меня за беспокойство — и спасибо за откровенность… нет… правда… если вам показалось… да нет, вздор! Светлана Владимировна, как бы мы ни восприняли ваш рассказ, в главном — что с Сергеем Геннадьевичем ничего плохого не произошло и он благополучно вернётся — я разделяю вашу веру.

— И я, — присоединился Андрей Матвеевич, — что Сергей вернётся целым и невредимым — уверен. Не обижайся Светочка, что твои фантазии меня старика не убедили, ну да — Бог с ними… Ведь дело не в них — в Сергее. А он… из каких только переделок он не выпутывался! И из этой — тоже. Уверен — выкрутится. Так что, не вешай носа и — как это? — держи хвост морковкой!

Вызвав шофёра и отправив Свету домой, Плешаков вернулся к прерванному её появлением обсуждению важной стратегической проблемы — как убедить Европу отвернуться от вконец скомпрометировавшей себя потаскушки-Москвы и начать вкладывать капитал в почти что девственную Югороссию. Горчаков, понимая, что и Кудрявцев и Сивоконь охотно пойдут вслед за Андреем Матвеевичем, стал настаивать на своей (как можно полнее учитывающей интересы Дикого Поля) точке зрения — маховик «большой политики» завертелся вовсю. Однако по ходу этого, крайне для него важного, совещания у Иннокентия Глебовича нет-нет, да и мелькали посеянные Светой сомнения: мы вот тут обсуждаем, спорим — зачем? Когда судьба не только России, но и всей нашей Вселенной решается не здесь. И не нами. Чёрт те где, в каком-то несуществующем прошлом какая-то никому неведомая женщина может невзначай нарушить какое-то дурацкое Большое Равновесие — и привет! Мы все исчезнем!

О, как резал этот волшебный нож! Пользуясь им, Иркат одним лёгким движением располовинил спереди непонятно каким образом соединённую на пленнике одежду из необычайно мягкого — наверняка, драгоценного! — материала. Чужеземец при этом заорал таким диким голосом, будто одежда была его второй кожей, и её совлечение доставляло ему такие же муки, как и сдирание собственной натуральной кожи. Что очень нарушало торжественную церемонию — поедаемой жертве полагалось стенать и вопить только тогда, когда в её нежную сочную плоть впивались ножи и зубы. Такое непростительное нарушение обычаев Речных Людей до того разозлило Ирката, что он чуть было, как какому-нибудь жертвенному животному, не перерезал пленнику горла, но вовремя спохватился и подавил свой гнев: пусть с чужеземцем, но всё-таки с человеком обойтись, как с бараном — Невидимые наверняка этого не одобрят! А что пленник своим несвоевременным криком нарушает строгий порядок церемонии — ничего не поделаешь. Ему же бедненькому, не владеющему ни одним из человеческих языков, не объяснишь, что неуместными — до начала жертвоприношения — воплями он очень осложняет своё посмертное существование. Что в чистом мире богов и предков его, замаравшейся кощунственным осквернением священного ритуала, душе не позавидуешь. Не объяснишь — увы. И нечего, стало быть, осуждать его за мешающие настроиться на торжественный лад всхлипывания, крики, вой. Нет, не обращая на них внимания, обойтись с пленником по-человечески — не приравнивая его к бессловесным тварям. Тем более, что найденные при нём таинственные магические предметы требуют уважительного отношения к их владельцу — независимо от его собственных (по правде, весьма невысоких) достоинств.

Сообразив это, Иркат объяснил прочим, смущённым преждевременными воплями чужеземца, юношам, что незнание — не вина, что, несмотря на своё неподобающее поведение, пленник всё-таки человек и должен быть съеден по всем правилам. Конечно, удостоенным высокой чести (посредством вырывания сердца) быть принесённым в жертву Бранке он не может, но слабым сейчас духам яблонь, буков, дубов, груш, каштанов — вполне. Да и мелкий лесной народец задобрить тоже нелишне — чтобы земляники, черники, брусники, сыроежек, белых, подберёзовиков, опят, груздей и прочих грибов и ягод уродилось летом поболее. Так что пусть себе чужеземец орет, сколько хочет — его неподобающие вопли им нимало не помешают настроить себя на торжественный лад. И вообще — следует поторопиться: солнце вот-вот взойдёт, а откладывать жертвоприношение до заката рискованно — иноплеменные колдуны, судя по их разнообразному магическому арсеналу, очень могущественны и, значит, вполне способны злонамеренно помешать священному ритуалу.