Вальдемар Лысяк - MW-12-13

Большинство его холстов – это сцены с горящей свечой. Он стал гением мира темноты, вылизываемой аурой свечи, никто другой в истории не мог так материализовать ее, казалось бы, неуловимого мистицизма, ее желтоватой меланхолии и того греющего сердце тепла. Вы скажете: хорошее ремесло, просто-напросто он верно воспроизвел игру света свечи на контурах предметов и людей, специализируясь именно на такой свето­тени, все остальное же сделалось лишь вопросом рутины, техники кисти и стандартной цветовой гаммы. Да вы что, с ума сошли? Разве не говорил я вам уже, что, ложа кирпич на кирпич, собор построить довольно легко, но как же сложно сделать так, чтобы в нем захотел поселиться Бог? Жоржу де Ла Туру это сделать удалось.

Для тебя написал он эту картину, обнаруженную в 1961 году на Золотом Берегу, у французской семьи, владеющей этим холстом со средины XIX века (далее назад след обрывается). Это типично – самого Ла Тура после столетий забытья открыли только в нашем веке и лишь недавно вернули ему соответствующее место в иерархии изобразительного искусства. Не известно, в каком году была создана эта картина. Тоже типично – датированы всего лишь две его картины, остальные локализуют во времени исключительно с помощью гипотез. Предполагается, что произведение это родилось уже в конечном периоде жизни де Ла Тура.

Картина эта называется "Мария с двумя свечами", но гораздо чаще – "Мария Райтсмен" по нью-йорк­ской коллекции Райтсменов, в которой находится с 1963 года (холст был куплен из Галереи Хайм). Она сильно повреждена, с глубокими трещинами в нескольких местах. Размеры ее составляют 134 на 92 сантиметра, и с правой стороны находится кадр из твоего самого скрываемого прошлого, друг мой.

Мы видим здесь свечу, горящую напротив зеркала и отражающуюся в нем, то есть – две свечи, горящие одна перед другой. Там темно, и видны Ее тонкие пальцы, сложенные на черепе, являющемся символом веч­ности или смерти? А у основания маленького словно коптилка подсвечника лежат, словно капельки слез, жем­чужины в ожерелье. На картине много символов. Жак Тюилье определил горящую свечу как символ неумолимо уходящего времени, а зеркало – символом хрупкости мечтаний, болезненности и физической ограниченности надежд, но и заключенной в человеке огромной иллюзии. И он был прав.

Именно так вы и сидели, лицом к лицу, всматриваясь друг в друга, как свечи на картине Ла Тура всматри­ваются в себя. Одна из них живая, другая же – всего лишь ее отражение, то есть, может чувство Ее к тебе было всего лишь бледным отражением твоего пламени, созданным тобою и навязанным, а может ты горел за вас обоих, насилуя Ее мысли, но не замечал того в величии собственного безумия? Но может я и ошибаюсь, может все было иначе, потому что между вами можно было почувствовать ту небывалую концентрацию, в ко­торую входят посредством медитации народы Дальнего Востока, ту невидимую струну сопряжения глаз, при­зрак которой сохранился на полотнах Джотто. Вы были словно восточные маги, засмотревшиеся в мерцающую неопределенно точечку на далеком горизонте. Ее достигают, захватывают и стараются уже не потерять...

Только вы утратили все еще до того, как она появилась на твоем пути словно западающий в сердце ка­мень, такой тяжелый, что его невозможно сразу достать, и такой большой, что обязательно должен о него споткнуться. Никогда уже не будешь ты идти вперед так смело и с такой уверенностью в самого себя.

Была ночь. Всегда в таких обстоятельствах царит ночь с ее тенями, и тишина, что звенит в ушах будто колокол, с ее тупиковыми закоулками дорог, и приглушенная урбанистика преступления с ее скрипом босых ног в пустых коридорах и отдаленным звоном санных колокольцев на обширной равнине, освещенной луной и раздираемой воем волков, где белые колеи теряются на горных перевалах, а за ними лежит неизвестное, огром­ные врата прощания и разлуки.

"Погасишь свечу и подумаешь: зачем наш роман...". "Иль книжку возьмешь, где приговором печаль­ным...". Весь континент в сиянии одной свечи, континент, которого не нанесли на карту, где возможно все, а то, что ненавидишь, но свергнуть не можешь – совершенно не возможно. Но только лишь (я имею в виду ту самую карту) во сне и в мечтаниях, в свете свечи, в книжке – но никогда наяву.

"Мария подняла голову над книгой. Полоса тени легла у нее на лбу и стекала вдоль щеки прозрачной шалью (…) Резкий свет, переламывающийся на границах предметов, впитывалось, словно в ковер, голубым дымом, висящим слоями в комнате, отскакивал от хрупких, готовых тут же поломаться краев стекол и мерцал во внутренностях рюмок будто золотой лист на ветру – струной натек в ее ладони, и те, освещенным изнутри розовым куполом плотно замкнулись над ним, и лишь более розовые линии между пальцами почти незаметно пульсировали. Затемненная комнатка заполнилась надежной полутьмой, съежился, направляясь к этим ладо­ням, и стал маленьким, словно ракушка.

- Погляди, между светом и тенью нет границы, - шепнула Мария. – Тень, словно прилив, подползает к ногам, окружает нас и стесняет весь мир до нас самих: существуем только ты и я.

Я склонился к ее губам, к меленьким трещинкам, спрятавшимся в уголках.

- Ты пульсируешь поэзией, словно дерево соком, - шутливо сказала она, стряхивая из головы настойчи­вый, пьяный шум. – Смотри, чтобы мир не ранил тебя топором.

Мария приоткрыла губы. Между зубами легонечко дрожал кончик языка: она улыбалась…" [1] Тадеуш Боровский "Прощание с Марией"

И потом – в сиянии того пламени, что затирает границы между светом и тенью, жизнью и иллюзией – вы целовались так, как тогда, когда поцеловались впервые.

Все сводится именно к этому – к первому поцелую. Во всей нашей культуре нет более сильного ри­туала. Можно не сказать в начале дня: "доброе утро", но нельзя не поцеловать женщину, которую любишь; все остальное имеет уже гораздо меньшее значение. Очень немногие женщины вспоминают "первый раз", зато практически каждая хорошо помнит первый поцелуй и ласкает это воспоминание с громадным чувством, что не раз и не два было доказано с помощью научных анкет.

Вы любили, и ваши сердца заполнило нечто такое, как будто в уши выросших среди гор детей впервые ударило своим шумом море. Выгибая шею, она теряла сознание в твоих объятиях, нежно гладя твои волосы своими легкими, будто крылышки колибри и словно слезы прощающихся ангелов пальцами, недвижная, за­стывшая как статуя, но в этой ее неподвижности был тот божественный феномен шедевров, который Вазари называл "un maraviglioso gesto di muoversi". Было в этом нечто столь свежее – словно первородный грех, чистое будто солнце, которое затаившимся зверем неожиданно, будто удар кинджала, заставляет звенеть зрачки и за­полняет их немым безумием, нечто от того хрустально прозрачного диалога в амбаре между воровкой (Клаудиа Кардинале) и бандитом (Жан Поль Бельмондо), во время их сближения на экране: