Кирилл Берендеев - Мир внутри

– Простите меня, – тихо произнесла Танита незнакомым мне прежде голосом, – но я не хочу вас отпускать. Вы тяжелый человек, но во мне всё противится мысли о вашем отъезде навсегда. И не только из-за Роя. И девочкам с вами интересно. Я понимаю, – поспешно продолжила она, – это чувства, они еще не закрепились окончательно. И у вас и у меня. Но мне не хочется расставаться с вами. Я не могу этого объяснить. Может, я убедила себя, а может… Я не стану вас удерживать, не буду устраивать ни кампаний ни истерик, – она попыталась улыбнуться. – Просто буду надеяться, что вы измените решение. Даже если вернетесь в Россию, все равно измените. И вернетесь, один, с семьей, но непременно вернетесь. Я буду надеяться на это.

– Вы будете молиться?

– Нет, – резко качнув головой, ответила она, поднимаясь. Я встал следом. – Я буду ждать. Мы все будем ждать.

Она остановилась возле двери, хотела договорить, сказать что-то, но вышло лишь короткое «до встречи». Дверь медленно закрылась за ее спиной. Шагов я не слышал. Постояв в коридоре, прошел в комнату и снова сел на диван, пристально глядя, до рези в глазах, на едва различимый из окон цех вертикальной сборки.

Вася оказался в больнице с инсультом, уже вторым за два года. Лежа на узкой больничной койке, он молча плакал за цветы, – говорить пока не мог, только кивал медленно, шевелил пальцами неподъемных рук и вздыхал. Так же молча пообещал как можно скорее поправиться, он и так нас подвел с юбилеем, тем паче весна на дворе, неудобно в такую-то погоду. Мы ему так и не сказали, что со вчера снова закрутила вьюга, температура упала до нуля, а снег лег на землю. В точности, как тем вечером, когда Васина соседка по коммуналке вызвала скорую.

Посидели недолго, приемный час заканчивался, в будни он короток, пообещали зайти все вместе в четверг, после работы и еще в субботу. Света вызвалась прибыть завтра, ее отпустят пораньше, она мыла полы в конторе, именуемой КБ Общего машиностроения, и зарабатывала прилично, тысяч двадцать за два этажа и лифтовые холлы. Хвасталась, что инженеры – и те получают меньше. Минут через пятнадцать посещения Вася совсем раскис, Света успокаивала его, как могла, он что-то пытался вымолвить враз онемевшим ртом, и больше всего походил на рыбу, выброшенную на берег рукой всемогущего рыбака. Я сам едва сдерживался, когда видел его таким: так быстро истаял верный мой друг, а ведь и не пил вовсе, не то, что некоторые, не курил. Сердце стало у него пошаливать еще в тридцать, потом пошли осложнения, теперь вот это. Страшно, когда близкий человек, еще два дня назад травивший анекдоты и бегавший, ну почти бегавший по лестнице на свой третий этаж, вдруг превратится в развалину, в полутруп: когда его забирали врачи, он и вовсе не мог пошевелиться, смотрел остекленевшими глазами на мир и все пытался что-то сказать, получалось лишь долгое, невыразительное «а-а-а», которое никак не кончалось, словно перегорающая сигнализация с окончательно севшими аккумуляторами.

Когда мы вышли из здания, Света не выдержала, расплакалась на моем плече. Макс шел рядом с бледным, насколько это возможно для него, лицом, кусал губы. Не выдержал и предложил зайти в кафе неподалеку, у рынка, все же сегодня праздник. Да, жаль, что Вася так и не сможет составить компанию… но ведь, все-таки, юбилей. Двенадцатое апреля. И постукивая клюшкой, решительно потащил нас к остановке трамвая.

Старики, какие же мы старики, думал я, шаркая усталыми ногами по брусчатке дороги, а ведь тому же Максу, старшему из нашего отряда, еще и шестидесяти восьми не стукнуло. И уже с палкой.

Я сам родился в конце сорок шестого, говорят, на два месяца раньше срока. Моя мать, тогда ей было всего четырнадцать, связалась по малолетству с одним из «лесных братьев», весенний этот роман закончился зимней ссылкой обоих – по разным этапам. На одной из перевалочных станций случился я, нежданно-негаданно. Фельдшер меня пожалел, отобрав у матери и отдав в местный роддом. Мне так говорили, много позже, когда я стал задавать неудобные вопросы. Была ли это ложь во спасение или факт, не знаю, не узнал до сих пор: я так и не отыскал ни мать, ни отца. Будто ответы эти отрезали от них ломтем, иногда бывает стыдно за себя, но так ни разу и не собрался хотя бы покопаться в архивах.

А затем меня и от детдома отрезало. Весной прибыло начальство, оно не раз к нам заглядывало, уж больно аварийное здание, но тот офицер, в чине капитана, прибыл по другому поводу. Поинтересовался успеваемостью, посмотрел данные по здоровью, пригласил пятерых из старшей группы, в том числе и меня, на обследование. Форма у него была летчицкая, потому голубые мечты советских школьников того времени о небесных просторах немедля расцвели в наших сердцах.

Но на самый краткий период времени. Он сообщил, что готов отобрать самого достойного из нас в качестве испытателя на завод, многие сразу сникли; после недолгой, довольно вялой борьбы, в актовом зале остался я, молча взирающий на своего не то избавителя, не то повелителя, ведь из одних серых стен меня забирали в другие неведомые цеха, куда-то в Казахстан, ехать целую неделю в один конец. Наверное, расстояние тоже сыграло роль. Я всегда был сам за себя, и по себе, в детдоме подобные качества только усиливаются, и если от природы подобного не дано, значит, либо прививаются искусственно – все равно к семи годам последние надежды тают бесповоротно, – либо не даются вовсе, и тогда индивида можно только пожалеть. Что вряд ли сделает стая сорванцов, выросшая в питомнике за забором.

Неудивительно, что я, да не только я один, мечтал вырваться хоть куда-то из душных стен и бетонных оград, вот только попадать в другие стены за другие ограды не многим хотелось. Я показал полное в этом плане отчаяние, не потому, что меня били больше других, просто этот крохотный мирок я воспринимал исключительно как звереныш свою клетку: быть может, от этого именно, так часто ломал себе зубы о стальные решетки.

Наверное, Максу было куда хуже, ведь в любом месте нашей страны он был чуждым; не то, чтобы его били именно по этой причине, но свое отличие от прочих выучил твердо, раз и навсегда. Наверное, поэтому в его злости всегда проглядывало еще и отчаяние потерявшегося в этом мире человека. А вот Света изначально была дочерью врага народа, так что лагерные порядки отпечатались на ней тяжелой несмываемой метой, въелись так, что до сих пор не отошли, да и не отойдут уже до самого последнего вздоха. Васька совсем иное дело, он вообще исключение из правил, но о нем отдельная история. Света же самая яркая девочка в нашем отряде, притягивающая взоры не внешней красотой, каюсь, что говорю это, но внутренней энергией столь несокрушимой силы, что позавидовал бы любой пацан. Она не пробивала, проламывала себе дорогу. И проломив, вдруг сжималась, съеживалась, замолкала – становясь серенькой, незаметной, вся прежде брызжущая через край страсть испарялась мгновенно: махонький зверек, сокрушивший железобетон, вдруг осознавал свой титанический поступок и будто бы ужасался ему, замирая.