Кирилл Берендеев - Мир внутри

Ежится ей приятней всего было на мощной груди Макса, крепкой эбеновой, будто специально подставляемой. Нет, конечно, специально, что я говорю, они сошлись как-то сразу и всерьез. А ведь ей только стукнуло тринадцать по приезду, что она, пигалица, понимала в этих тужурах, Макс вряд ли сильно отличался от нее, такой же оторвыш, он жадно прижимал своего мышонка, как именовал Свету, к крепкой груди пятнадцатилетка, сразу вызывая в памяти строки из романа «Белеет парус одинокий», – я не бог весть как любил читать в те времена, страсть эта охватила меня позже, но роман запал в душу; как и острая потребность в таком же внимании, схожем проявлении чувств, в чем-то куда большем, чем та пустота, что окружала меня на тот день, и которой я только и мог поделиться. Я бродил кругами, иногда пытаясь встрять, но Макс лишь вяло отшвыривал претендента, целиком сосредоточившись на своей любови.

И тем более странен был ее поступок, по прошествии семи лет случившийся во время только наладившийся официально семейной жизни, спокойной и неторопливой, удивительной той размерностью, которая наверное казалась чуждой нам всем. Света тогда пришла ко мне в комнату, постучала, я открыл, немного удивленный ее появлению, до того она несколько месяцев всячески чуралась меня, точно завидев белые одежды прокаженного или заслышав колокольчик. Прошла в комнату, помню на улице шел долгожданный дождь, я последовал за ней, будто привязанный. Света остановилась посреди, обернулась и тихо произнесла единственную фразу, верно, заготавливаемую заранее:

– Я пришла жить к тебе, – и помолчав чуть, едва слышно добавила: – во грехе.

И тут же оборвала все мои возражения. Но разве они могли быть? Ведь я впервые с момента приезда обрел то, о чем и мечтать не смел, нет, грезил, конечно, грезил, но когда это последний раз было? Я уже не помню.

А тут – все вернулось, отмотав эти семь лет назад, почти в самый момент моего приезда в маленький поселок, затерянный в бескрайней степи. С сопровождением своим я прибыл туда в самом начале мая, Света немногим ранее. Название Тюратам не говорило никому и ничего, да и сейчас не говорит, разве тем военным спецам, что и по сию пору работают в двух километрах от тюркского поселка, в городе, возникшем и расстроившимся всего за пару десятков лет и носившем в те годы имя Заря.

Помню, когда выбрался из теплушки на некое подобие станции, оглядываясь по сторонам, сквозь спины молодых солдат и офицеров, дружно отправившихся по дороге в никуда, к перегородившему горизонт железобетонному забору, я ни с того ни с сего решил, что меня, наконец, отвезли на завод при лагере, где находится либо мой отец, либо мать. Это имело смысл – глухой поселок, сплошь из глинобитных, реже деревянных домиков в один этаж, продуваемый всеми ветрами, находился рядом с крупным железнодорожным узлом, двухколейной дорогой, ведущей прочь от забытого всеми места. Самого города еще не было видно, он терялся за стеной с вышками, колючкой, КПП: всеми лагерными атрибутами, куда меня, подпихиваемого в спину сопровождающим капитаном, и повели, не дав оглядеться по сторонам. Подходя к воротам, я готов был предстать перед одним из родителей, и все пытался подобрать нужные слова, отчего я решил, что именно на встречу с ними попаду в конце этого долгого пути?

Я дошагал до ворот, мимо нас, по раскатанному асфальту неторопливо ползали грузовики, завозившие что-то внутрь и порожними возвращающиеся на станцию. На вахте меня задержали для дознания двое часовых, один из них переговорил с кем-то из начальства по телефону, другой в это время перебрасывался с сопровождающим вязкой мешаниной специфических слов, из которых я понимал едва ли треть, и никак не мог сопоставить друг с другом, ибо все еще верил в неизбежность лагерной встречи, да только не мог найти тому подтверждения в разговоре.

Наконец нас пропустили, мы оказались за воротами. Дверь бухнула, и тут же раскрылась снова, пропуская еще одного жителя Зари.

Я замер, не веря виденному. Прямо передо мной, всего в сотне-другой метров находился новенький, с иголочки поселок, словно расчерченный по линейке: главная аллея, обсаженная молоденькими тополями, вела вдаль, ряды трехэтажных кирпичных домиков, укрывались за еще чахлыми кустарниками, слева от меня находилось какое-то техническое сооружение, что-то вроде подстанции, далее, чуть глубже, располагался огромный водозабор, снабжавший жителей и технику столь необходимой в раскаленной добела летней степи влагой. И снова домики, аллейки, кустарники. Я будто попал в иной мир, совершенно недоступный пониманию.

После долгого разглядывания, подталкиваемый спешащим офицером, я наконец произнес:

– Здесь что, построили коммунизм?

Он улыбнулся, но ответил серьезно.

– Почти угадал. Впрочем, сам увидишь, – и снова подтолкнул, приказывая двигаться дальше.

В нештукатуреной казенной жизни я впервые увидел такое чудо; позабыв обо всем, буквально напитывался каждым шагом, проделанным по широкой, размашистой аллее, кончавшейся, как мне тогда казалось, прямо перед горизонтом. Мы не торопились, я вертел головой по сторонам, осматривая все и пытаясь увидеть чуть больше, благо улицы пустовали, странно, но входившие военные растворялись в городке, будто он разом поглощал их, не давая унылой форме даже коснуться свежих, только что заасфальтированных мостовых, которые совсем недавно, а прибыли мы заполдень, успели заново помыть, и теперь они источали томную прохладу, столь удивительную после долгих дней пути по бескрайней пыльной равнине, где единственная колючка, вздымающаяся на метр от земли, уже ориентир для уставшего однообразием путника.

А этот городок, яркий, цветущий, устремившийся навстречу солнцу, столь резко и беспрекословно разнился с окружающей его данностью, что я уже не удивлялся ни бетонному забору, ни колючке, ни КПП и строжайшей проверке документов на въезде и выезде, обыску всех автомобилей с собаками и зеркалами. Не удивился и тому, что нигде не слышал иной речи, кроме русской, не видел иного лица; казалось, невзирая на интернационализм, присущей тогдашней державе, туземцам вход в этот райский уголок заказан.

Первым делом меня провели к врачу, тот сперва разглядывал карточку сданных нормативов, прилагаемую к значку БГТО, потом мою медицинскую книжку. Приказал десять раз отжаться и послушал сердце.

– Ему еще нет четырнадцати, – заметил он капитану.

– Будет в ноябре, – отрапортовал я, хоть в чем-то находя повод для показного бесстрашия перед неизведанным. – Сдал досрочно.

Меня взвесили, измерили и послали мыться в душ и переодеваться в курсантскую форму. После чего офицер снова пришел за мной, препроводив в столовую, где таких же свежевымытых пацанов в накрахмаленных сорочках находилось около полудюжины. Среди них оказался Вася, старше меня почти на год. Его я не сразу приметил, Вася сидел с самого края и в разговоры не вступал, он всегда был молчуном, потому и получил вскорости прозвище Тихоня. Впрочем, немногословие его было только на руку самому пареньку, как я приметил, шибко говорливых удаляли из отряда в первую голову, невзирая на показатели.