Кирилл Берендеев - Мир внутри

В шестидесятом его мы добивались долго, упорно, сквозь пот, кровь и адову боль месяцев ударных, во всех смыслах тренировок. В Заре испытательный комплекс уступал находившемуся тогда в Звездном городке, что в Подмосковье, близ поселка Монино. Кажется, он изначально предназначался для последней доводки уже подготовленных космонавтов, а прежде служил полигоном для испытания перегрузок на животных. Следующими подопытными стали как раз мы, «бобиками», как шутили сами, ведь та же центрифуга, она не простаивала, даже когда вечером выплевывала последнего из нас – те же тесты проходили и собаки, их миссия окончательно завершилась только в конце года.

А прежде была еще одна катастрофа. Нет, не по нашей программе, другая. Под самый конец наших испытаний, когда Главному осталось выбирать уже из дюжины вконец измотанных счастливчиков, за пару недель до ноябрьских праздников, на соседнем стартовом столе, где готовилась межконтинентальная баллистическая ракета, всего годом ранее принятая к разработке. Наша «семерка» не годилась как надежное средство сдерживания противника, с коим мы вели и космическую гонку, требовалась более компактная, менее громоздкая, эффективная ракета. Новые двигатели требовали иного топлива, схема не была отработана даже на стендах, но разработчики спешили к дню Октябрьской революции, погонять солдат и инженеров прибыли главком РВСН Неделин и сам разработчик Янгель. В итоге ракета, недостатки которой ликвидировали на ходу, за часы до старта, полыхнула и взорвалась прямо на столе, уничтожив всех, кто пытался довести ее до ума и лишь случаем пощадив самого изготовителя. Кладбище на окраине Зари тогда враз пополнилось на семьдесят пять могил; главкома же похоронили у Кремлевской стены, объявив погибшим а авиакатастрофе, а саму трагедию засекретили так, что о ней узнали только спустя сорок лет.

Тут еще Совмин постановил отправить первую экспедицию в космос не позднее середины декабря сего года, противник не дремал, нас подгоняли, как могли, бросив все силы на доработку «Спутника». Кажется, о модификации для нормальных, взрослых людей, уже позапамятовали в спешке этой немыслимой гонки, во всяком случае, работы над ней приостановились до нашего старта. Который только и мог определить будущее пилотируемой космонавтики.

В этой нервозной обстановке и проходили последние испытания. Главный, как и обещал, в начале ноября собрал дюжину оставшихся и произнес четыре фамилии тех, кто войдет в первый отряд. Впрочем, и остальным не было приказа расформироваться, сейчас, пытаясь посмотреть на происходящее глазами Главного, я понимаю, он желал подстраховаться на случай чего, ведь наверху уже знали, что за ситуация складывается в Заре. Возможно, у Главного просто не оставалось выбора, не нам его судить. Нет, нам конечно, но я все равно не собираюсь этим заниматься.

А тогда, оглядев оставшихся в первом отряде, Вася произнес фразу, ставшую пророческой:

– Кажется, он всех нас решил испробовать.

Я сперва не понял, о чем он, потом оглядевшись, сообразил сам. Главный выбрал обычного детдомовца со стандартными заморочками, девочку, пусть и непростую, но выжившую всех остальных товарок, единственного на весь тогда еще сотенный левшу, да еще и белую кость, лучше всех разбиравшегося в технике, на которой его испытывали. И еще Макса, Максимку, негра.

Он засмеялся, смеялся долго, нервно, затем умолк. Кажется, Света дала ему пощечину, или я путаю что. Точно помню, мы постояли так довольно долго, не разговаривая, только обмениваясь взглядами. Затем Макс ожил, решительно отправившись к себе, и тем самым, вытаскивая нас всех на свежий воздух, морозный воздух казахстанской степи, обжигающий легкие. Мы шли медленно, приходя в себя, Вася оглядывался на нас, будто прикидывая, кто же полетит. Но ничего больше не сказал в тот день. На другой я его не видел, он сказался приболевшим, впрочем, нас всю следующую неделю бил колотун. Только когда возобновились тренировки, по обновленной программе, немного отпустило. Ненадолго, новая авария, казалось, перечеркнула разом все наши надежды. Помню, Света занемела разом, глаза ее остекленели, я подал руку, как сейчас, когда сходил с трамвая, чисто машинально, она так же машинально ответила мне. Взглядами мы с ней не встретились, я попытался посмотреть в глаза Максу, но его взор был так же прикован к руке. Что тогда, что сейчас.

Будто ничего и не было, будто все было только что. Мы с ним никогда не дрались из-за Светы, ни тогда, ни позже, находили другие поводы, но, быть может, подсознательно давая выход накопившемуся, все же считали именно ее причиной раздоров. Может быть именно поэтому, Макс тогда отпустил ее ко мне – «жить во грехе», – как она сама это назвала? Или в самом деле больше не мог любить слишком близко, как признался потом. Как оба сказали потом – не мне, Васе, через него, лучшего друга, я узнавал, что происходит в нашем треугольнике.

Мы с ним довольно быстро сошлись – две противоположности, отчего-то пытающиеся найти друг в друге некую общность. Не знаю, что именно увидел во мне, что позволило мне стать другом, другое дело я: Вася у нас был исключительностью в любом смысле: мягкий, отходчивый, душевный, никогда ни с кем не схватывался, все решал миром, изыскивая такой способ, чтоб противнику не было постыдно согласиться, охотнее других делился, что для детдомовцев довольно сложно принять – да, мы не делили на свое и чужое, но что-то, не принадлежавшее тебе, надо либо выклянчить, либо отобрать. С ним просто в удовольствие дружить, пусть в последние годы он и сидел на голой пенсии в шесть тысяч и смущенно просил взаймы, понятно, что без отдачи; впрочем, о чем это я? К Васе просто тянулись, как к чему-то светлому, странным образом появившемуся в нашем темном мире, наверное, в те годы с той же охотой устремлялись только к недостижимому коммунизму.

Тянулся и я, вот только он ответил мне куда охотнее, нежели остальным, признаю, до сих пор не пойму в чем дело. Может, в Свете. Нет, о ней он никогда не грезил, такой тип девочек скорее пугал его, всякий разговор с ней смущал довольно долго, пока он не научился, кажется, моими стараниями, беседовать с ней, не сбиваясь, не торопясь высказаться, не замирая, когда она начинала говорить о чем-то своем, настолько личном, что он краснел и смущенно бормотал в ответ несуразицу. Света всегда воспринимала его как брата, то недостающее в ней самой, что могло бы слепить родственника, столь нужного ей. Разругавшись с Максом, шла к нему, и только после – ко мне. И так же было со мной. И всякий воспринимал этот союз четырех, без любого из звеньев рассыпавшегося бы в прах, как естественный, наиболее нам подходящий.

Все же Главный не ошибся с выбором – видимо, он наблюдал за нами куда внимательнее, чем кто-либо мог предположить, и вглядывался куда глубже, не только в души, но и в грядущее этих душ, предвидя, быть может, главное, что с этими сердцами может произойти.