Кирилл Берендеев - Мир внутри

А потом собак забрали в Москву. Персонал Зари поспешил начать сборку и доводку новых кораблей – на этот раз трех, на кону стояло слишком многое, все три старта обязаны были получиться, ведь последним должен полететь человек.

Я, кажется, не верил в это до самого нового старта. Перестал веровать, успокоился и спокойно вработался в новый ритм жизни нового года, обещавшего стать судьбоносным – или для нас, или для наших противников. К марту и у них, и у нас все было готово.

Это спокойствие сыграло со мной шутку. Я стал непрошибаем, отдав пальму первенства Васе, тревожился лишь за него, все остальное выбросив из головы. Последние заключительные испытания на выживание казались рутиной, чем-то обязательным, но не тревожащим строй мыслей. Прежде я плелся в хвосте нашей четверки, сейчас же, не испытывая того стресса, в коем жили остальные, нежданно вырвался вперед, обойдя даже Васю. Тот факт, что оба «Спутника», девятый и десятый, удачно выполнили программу, кажется, едва коснулся моего затормозившегося сознания. Я словно все еще пребывал в невесомости, той, что создавалась на полминуты на самолете, когда мы могли хоть в какой-то мере, пока оставались выключены двигатели, представить каково это – вечно падать на космическом корабле на планету и все время промахиваться. Не удивился даже вызову Главного, он пригласил на собеседование меня и Васю и вкратце разъяснил, что же случится между одиннадцатым и семнадцатым апреля. Во время третьего старта.

Помню, я еще спросил тогда: «А как же Света?», так, будто это меня волновало куда больше. Главный посмотрел на меня, прищурившись, покачал головой. И заметил сухо.

– Я не могу рисковать.

Я никогда не говорил ей об этом коротком разговоре. Смолчал и Вася. И дело вовсе не в том, какой ответ последует очевидно, нет, она бы поняла, ни тогда, ни позже мне не хотелось тревожить ту взволнованно интимную атмосферу, внезапно родившуюся между нами.

Как будто повторившуюся, когда она пришла ко мне жить. С разницей в семь лет и одну жизнь. Сколько ж их у нас было. Вроде бы простые смертные, но всегда мерили себя так, словно стали неподвластны решениям богов. Отдельно о Свете, ее жизнь куда как отличались от наших. Особенно тогда, после катастрофы, буквально перекроившей и ее, да и всех нас заодно.

К декабрю Света научилась заново ходить. Врачи не надеялись, готовили стационар, на первом этаже общежития, где она должна была провести остаток дней в инвалидной коляске – и то в лучшем случае, ежели прилежно станет исполнять рекомендации докторов. Она не стала, не такая. Осталась наедине с тренером, массажистом, ну и Максом, разумеется. И отгородившись стеною ото всех остальных, выкарабкивалась, вытаскивала себя на зубах, стиснув зубы до скрежета, боролась за каждый вздох, каждый шаг, каждый осиленный метр или поднятый килограмм. Она научилась жить заново, при этом удивительным образом оставшись сама собой. Казалось, происшествие не отразилось на ее душевной составляющей. Да, она стала спокойней, уравновешенней, бескомпромиссная стремительность исчезла, но в остальном это была все та же хорошо нам знакомая девушка первого отряда, единственная в своем роде для всех нас троих.

Впрочем, каждый из нас был, мне думается, уникален для других, образуя своеобразный тетраэдр, выпадение единственного звена коего нарушало всю общность конструкции. Помню Вася, позже, уже когда наш отряд расформировали за ненадобностью и мы разбрелись в поисках своего места в жизни, собрал нас сызнова, подарив каждому пакетик молока, как наглядную памятку нашего удивительного единства. Кажется, это было еще до того, как он попытался жениться на той, что стала потом его соседкой по коммунальной квартире. И как раз перед тем, как Света стала жить во грехе.

Помню, когда я прошел следом за ней в комнатку, мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Только затем она спросила:

– Ты рад мне? – я немедля согласился, отчего-то не в силах встретиться глазами с ней. – Тогда почему ты молчишь? – продолжала она спрашивать.

Я сам не знал, что ответить, в вязкой тиши комнаты говорил какую-то ерунду, что-то вроде «ты пришла так неожиданно, так внезапно, я предположить не мог твоего появления». Она улыбалась в ответ, а затем спросила, приблизившись так, что дыхание обжигало:

– Но ведь ты ждал меня, скажи, ждал?

Нет, это был не вопрос. Потому я просто кивнул в ответ. Света, удовлетворенная, притянула меня к себе. Нет, я… впрочем, мысли путаются до сих пор, стоит мне вспомнить тот день. Какое число и месяц – нет, я плохо помню даты, Света всегда обижалась на меня за это, за то, что не вспомнил, когда мы первый раз встретились, когда первый раз поцеловались, когда, наконец, самое главное, она пришла жить ко мне. Тогда, помнится, она обещала остаться навсегда, но голос дрогнул, больше Света не повторяла. Замолчала, а чтобы молчание не казалось невыносимым, принялась целовать меня. Только когда она, обнаженная, склонилась передо мной, я наконец понял, что она действительно у меня дома, что она пришла, что мои ожидания сбылись, и неважно, сколько продлится этот союз, главное – она здесь, со мной.

Нет, я еще долго не мог уверовать в нее. Мне казалось, это мечта, обретенная, непременно потеряется, стоит лишь ненадолго отвлечься от нее. Хорошо, тогда не изобрели мобильных: я бы звонил и спрашивал, где она и как едва ли не ежечасно. Но вынуждаемый покинуть ее, расстаться до вечера – каждый работал в своем режиме, на своем предприятии, – все часы, отведенные для работы, я думал лишь о ней, где она, как она, самое главное, вернется ли она, и мысли эти отвлекали от той безумной физической нагрузки, которой подвергали наши тела, освобождая души от усталости иного рода. Раз она не вернулась ночевать, я был уверен, что она снова у Макса, уверен настолько, что не позвонил ему, впрочем, в то время мы не общались вовсе. Странное это было молчание, каждый вроде как ждал от другого первого звонка, и, выжидая, терпел и мучился, порой просто сидя у телефона. Как это рассказывал позднее Макс, когда? – да сразу после катастрофы. Она будто разрешила все наши противоречия, будто она вернула все на круги своя, каждому давая утерянное прежде и отнимая дарованное, как незаслуженный или бессмысленный дар.

Нет, что я говорю. Ведь я… наверное, любил ее. Да и сейчас это чувство, если и притупилось от времени, больше от желаний, вернее, нежеланий самой Светы, но оставалось на глубине души, и именно это чувство, верно, давало мне понимание неустойчивости, заставляло бежать с работы и трясущимися руками открывать замок, всякий раз вслушиваясь в тишину за дверью. Мертвая или живая она.

Когда Света исчезла на два дня, я первый раз почувствовал всю глубину мёртвой, бессильный справиться самостоятельно, позвонил Васе, пришел к нему и напился из собственных запасов, ведь мой друг не пригубил за всю свою жизнь ни капли этого сивушного яда. Мы сидели молча, я находился в живой тишине, всякий раз, когда Вася пытался со мной заговорить, я обрывал его и продолжал напиваться. Ушел наутро с дурной головой, а вечером снова встретил дома Свету, настолько не ожидая ее появления, что несколько раз окликал девушку, покуда она не подошла и не встряхнула меня. И не спросила, почему я не мог позвонить на работу, ведь это так просто, она вынуждена была остаться в барокамере почти на сутки дольше запланированного, у них случилось ЧП, пробило баллон кислорода, ее жизнь висела на волоске, пока техники пытались устранить неисправность и возвращали ее с высоты в пять километров, а я…. Я только глупо улыбался в ответ, вновь не веря своим глазам.