Кирилл Берендеев - Мир внутри

Наконец меня засунули в капсулу, запаковали. ЦУП в лице помощника главкома по космосу, поинтересовался самочувствием, я ответил, голос дрожал, но уже обретал привычные нотки, его эхо я слышал собственном шлемофоне. Каманин сообщил, что до запуска остается два часа, надо проверить скафандр, с ним я возился так долго, словно это происходило сейчас. Всегда при воспоминаниях я представляю на месте подростка себя нынешнего, и уже не удивляюсь ничему из предстартовых волнений. Скорее, поражаюсь, как быстро я с ними справился, сейчас бы копался и копался, наверное, только Вася… да, вот слег с сердцем. Главный заиграл его, проверяя, нет, сейчас ни к чему вспоминать подобное. Главное, сам Вася никогда не держал на него зла, относился с пониманием ко всем самым тяжким экспериментам над собой. Я отчаянно злился на своего друга за эту щепетильную преданность, но и сам, в мыслях всегда отдавал дань, понимая, какой ничтожный шанс оказался вытащен мной не без его участия. И какие фантастические мечты осуществились. Честно признаюсь, никогда не просил о них, даже отобранный в Заре, даже войдя в четверку, став углом тетраэдра, я не мечтал стать тем, кем стал. Странное дело, я всегда желал, чтобы им стал Вася, до сих пор сожалею о решении Главного. Почему сокрушаюсь, что оказался первым? – не могу дать ответа. Это скорее вопрос чести, ведь друг мой был куда достойней меня во всем, был и есть, тревожно напомнил себе я, поглядывая по сторонам.

– Пора в путь, – произнес Макс. Снежный заряд, преградивший нам путь, начал стихать, ветер еще посвистывал снежком, но хоть дышать стало можно, рваные тучи отходили на юг, стремительно оставляя прежде завоеванные позиции. Макс снова взял Свету под руку, жестом столь знакомым, сколь и волнительным – для нас троих. Она улыбнулась в ответ, той самой улыбкой, которая никак не давалась мне, но всегда обращена к нему. Мы двинулись через улицу, до кафе, избранного нами местом празднования юбилея, оставалось всего ничего – пятьдесят метров и пять минут пути.

Света коснулась меня, так мы и пошли, Макс своим телом, пусть и потерявшим в мощи, сгорбленным и недужным, тропил нам путь, Света следовала за ним, я замыкал шествие, цепляясь за нее. Выглянувшее солнце слепило глаза, ветер все равно упрямо забивал дыхание, но Макс упорно тащил и тащил, я слышал его хриплое дыхание, тяжелое, усталое, как тогда, во время группового…, а ведь он тогда успокаивал меня, хотя у самого пульс зашкаливал за полтораста.

Если бы приходилось выбирать мне, Васиным дублером я поставил бы именно Макса. Самый возрастной, самый мощный из группы, той еще, из шестидесяти человек, он производил впечатление. И дело не в цвете кожи, Макс выделялся больше какой-то внутренней твердостью, Света с самого начала поняла, что это тот якорь, за который смело можно зацепиться и держаться, будучи уверенной, что с ней ничего уже не произойдет. Это та каравелла, которая всюду проложит путь, сколь бы долго его не пришлось прокладывать. Макс и к тренировкам подошел так же – ничего не пропуская, но и умудряясь если не добавить еще, то хотя бы понять сразу либо свои ошибки, либо недоработки; где-то внутри равнозначно фиксировал удачи и поражения, чтобы потом действовать по показаниям внутреннего я. Наверное, это и называлось интуицией, ведь он редко когда промахивался, а и промахнувшись, не паниковал, возвращался назад и продолжал путь с места падения, и так до тех пор, пока…

К такому конечно, липли. Вот с Васей они не сразу сошлись, там где мой друг брал знанием, Макс штурмовал измором. Но в остальном они сходились, да и сошлись куда ближе, если б меж ними волей-неволей не оказался я. И Света, разумеется.

Если бы приходилось выбирать мне, я отдал с удовольствием все свои переживания, тревоги и радости первого, на то, что она дарила ему, а он отдавал ей. Посадил в кресло катапульты, оставшись с той, которая забрала мое сердце в краткосрочную аренду, из которой я никогда уже не мог, да и не собирался выкупать. Изменить природу вещей, вроде не заложенную изначально, но как же удачно совпавшую.

Хотя она ни словом не обмолвилась о Максе во время своего жития во грехе, разве я не чувствовал, мы оба не ощущали неумолимого присутствия третьего, делавшего наши попытки ненужными, ставившими крест на всяком устремлении к бегству от предначертанного. Макс никогда не был лишним, мы оба это понимали прекрасно, но все же старались, пусть неудачно, неумело, но старались, весь тот год, не сознавая бесплодность, а если и сознавая, никогда не признаваясь в ней. Или пытались понять каждый свой выбор, ведь для чего-то еще, кроме как бегства, пришла она жить ко мне.

Эти сторонние мысли помогли мне сосредоточиться, когда техники покинули корабль и стали закручивать гайки. Даже когда Каманин сообщил: приборы показывают, люк лег неплотно и надо развинтить и свинтить тридцать две гайки сызнова, я, отвлеченный думами, почти не отреагировал на происходящее. Помощник главкома еще заметил, что мой пульс шестьдесят пять, я подумал, он пытается успокоить, нет, правда. Не то чтобы я вовсе не волновался, тревожился, как же еще, вот только тревога эта, пробуждаемая постукиванием в металл корабля, пока не выплескивалась наружу, сдерживаемая и мной, и теми, кто был со мной на связи. Каманин все время сообщал о ходе работ, спрашивал самочувствие, сообщал пульс и давление, так рутинно, буднично, как я не припомню даже на давешних тренировках. За пятнадцать минут до старта микрофон перешел к Главному. Тот так же предупреждал, что все штатно, рассказал, как продвигается старт, рассказывал так, будто я находился на экскурсии, но плохо видел происходящее. И все время заставлял меня повторять им сказанное. Лишь только когда был дан ключ на старт, он сам, я понял по сдавленному голосу, уже не мог передавать возросшее волнение и замолчал, я слышал только команды, доносившиеся из бункера. Но когда ракета дернулась, ожила, затряслась и заходила подо мною, вздрогнула всем корпусом и сперва медленно, натужно, а затем все скорее, потащила меня ввысь, пожелал мне счастливого полета. Я ответил, мысли были уже далеко, вознесшиеся следом в небесную гладь.

Первая ступень отработала немного дольше положенного, счастье, я не понял, насколько. Все «Спутники» и «Востоки» выводились на низкую орбиту, если не сработает система торможения, корабль спустится сам, через двое-трое суток, максимум неделю. Именно недельный запас провизии закладывался каждому космонавту в пищеблок. Вот только лишние пятнадцать секунд работы первой ступени швырнули «Восток-1» на сотню километров выше – спуск бы составил месяц, случись что со своенравной системой торможения. Плюс к этому добавилось небольшое вращение корабля. Отчасти это даже кстати: иллюминатор, находящийся у меня под ногами, позволял увидеть куда больше, когда «Восток» выскочил на орбиту, я почувствовал, наконец, давно жаждаемую невесомость, и уже не отрывался от источника света. Меня спрашивали, тормошили, я однообразно отвечал: все мысли выключились разом, я позабыл обо всем, вернувшись в то блаженное состояние детства, из которого некогда был вырван. Я восторгался, восклицая что-то, выкрикивая, став обратно тем неугомонным сорванцом, который и знать не знал ни о какой Заре и ее обитателях, не ведал и не думал о космосе, а гонял в футбол тряпичным мячом, бегал в охоту на яблоки и в часы одиночества забирался на старую кряжистую сосну, глядеть на далекую реку, влачившую неспешно свои воды в бескрайние дали. Я вернулся туда на суковатую ветвь сосны, тепло пахнущую хвоей, но не один, меня слушали, поддакивали, просили описать и рассказать. А я удивлялся, что не вижу звезд, что материки столь громадны, а облака можно буквально пощупать рукой. Я видел заход и восход солнца в своем коротком путешествии за земные пределы, и то и другое показалось мне чудом, ни с чем не сравнимым, я пытался описать это, но слов не хватало, кажется, тогда я произнес свою фразу «спущусь, первым же делом в библиотеку» – ходившую потом за мной долго по пятам, в том числе и в самом книгохранилище, куда я в самом деле зачастил вскоре после приземления.