Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

— С почином, Гоша! — поздравила меня Вера. — Может, поменяемся местами?

Дочь заядлого охотника, она кажется, выучилась стрелять раньше, чем писать, и била влет почти без промаха.

Солнце зашло, на озеро пали густые тени. Теперь можно было подаваться и на основной водоем: мы поплыли на закат, так утка видна как на ладони, а она охотника не видит.

Впереди, на багряной глади озера, четко обозначились два утиных силуэта. Птицы беспечно плавали и плескались. Я греб осторожно, стараясь не задеть веслом о борт, ненароком не плеснуть, и мне удалось подплыть к уткам метров на пятьдесят. Для выстрела при таком слабом освещении было далековато, но Вера уже подняла к плечу отцовский «зауэр» [15] «Зауэр» — двустволка немецкой фирмы «Зауэр и сын», очень распространенная в довоенной Сибири. , изготовившись на всякий случай. Расстояние помаленьку сокращалось, и одна из птиц встревоженно закрутила головой. «Сейчас сорвется», — с досадой подумал я. Но в следующий момент из дула Вериного ружья вырвался сноп огня, и утка осталась на воде. Вторая пошла было на взлет, но Вера повела стволами — выстрел, и утка распростерлась на воде.

— Прекрасно, моя Диана! — шутливо поздравил я Веру и уже серьезно добавил: — Второй выстрел был не из легких. Молодчина!

— Просто немного повезло, — скромно ответила она, но в голосе звенело горделивое торжество. — Пожалуй, хватит на сегодня?

— Да, вполне достаточно. Три утки, куда нам больше?

— Положим, две, — возразила она, — если считать чирят за уток. Давай оставим их себе, а крякаша преподнесем Дине, а?..

Поутру Дина получила упитанного крохаля [16] Крохаль — порода уток, питающихся рыбой. и десятка два карасей: садок был полон рыбы. Девушка широко улыбнулась:

— Тут у нас один дядечка на баяне душевно играет. Соберемся вечерком, споем, спляшем. Приходите, а?

— Постараемся! — пообещал я.

Высоко над озером потянулась в сторону Колтайского болота чета матерых журавлей. Провожая их глазами, я размышлял о том, что где-то там, среди зарослей и топей, у них, наверное, гнездовье, и, хотя журавлята давно уже на крыле и кормятся сами, родители все же держатся неподалеку, присматривая за молодыми, и этим огромные умные птицы чем-то сродни людям.

Из-за мыска показался обласок. Одинокий гребец сидел на корме, полускрытый зелеными ветками, наваленными на утлое суденышко. Когда оно поравнялось с палаткой, гребец окликнул:

— Эй, хозяин! Не найдется ли закурить?

Голос показался мне знакомым, но лицо прикрывали обвисшие поля старой шляпы.

— Найдется, причаливайте.

И вот он уже на берегу: маленький, сухонький, быстрый.

— Здоровы будем! Ну и жарища седни!.. — сдернув шляпу, он принялся ею обмахиваться.

Теперь я его узнал. Это был охотник-промышленник Лакиндрей Гаврилович Безотечества, по прозвищу Лакиндрушка.

— Здорово, Лакиндрей! Откуда плавишься?

Он уставился на меня, побуравил острыми выцветшими глазками, хлопнул руками по бедрам и воскликнул:

— Никак Гошка Гуляев? Ах, язви тя! Точно — он самый. Вона каким гренадером вымахал. С фронта, поди? А чин, чин твой каков?.. Капитан… Глядико-ся, молодца! Пардончик-с, мамзель! Сразу вас и не приметил. Очень даже приятно увидать таку красу в лесу. Хи-хи! Одначе присяду. Притомился малость. Да и во рту еще седни крохи не держал…

Намек был прозрачным, и я сказал:

— Верушка, дай-ка закусить и чаю вскипяти. Да завари покрепче. Помнится, Лакиндрей такой уважал.

Он лукаво подмигнул:

— Это точно. Обожаю покрепше. Токмо не чай. Водочки ба?

Вера поморщилась, но налила полный стакан.

Лакиндрушка быстро охмелел и понес чепуху, уснащая свою речь исковерканными галлицизмами, понахватанными еще в те далекие годы, когда он в качестве коммивояжера разъезжал по городам и весям Российской империи. Он бахвалился, что настрелял кучу уток (это их и прикрывали от солнца зеленые ветки), а теперь везет в Томск на вечерний базар.

— …Мешок уток привезу — полкуля денег унесу! — твердил он. — Ты знаешь, почем теперича утка? От сотняги и выше. Вальяжно, ась?

Мне надоела вся эта околесица, и я сухо заметил:

— Если на вечерний базар, то поспешайте. Уже за полдень перевалило.

Лакиндрушка всполошился.

— Ах, язви тя! И верно, надоть подаваться. Ну, бывай, Гоша! Спасибочко за угощеньице, мамзель…

Он угонисто погреб вверх по озеру. Потом обласок повернул к лагерю косарей, и я подумал, что едва ли Лакиндрушка сегодня попадет на вечерний базар.

В тот вечер сетей не ставили, садок был полнешенек. Мы уже собирались на вечернюю зорю, как вдруг с лаем подкатился Джек. Из зарослей появилась Дина, за ней, хромая, шел какой-то мужчина.

— Здра-асте! Знакомьтесь — Афанасий Палыч, наш бригадир.

Бригадир вскинул ладонь к потрепанной военной фуражке.

— Гвардии старшина Непомнящих! Бывший… — добавил он огорчительно. — Уволен по чистой. Просим к нашему шалашу, товарищ капитан. Отведать хлеба-соли, ну и по сто граммов. В общем… это самое… по фронтовому товариществу… — он смешался и умолк.

Мы невесело переглянулись с Верой. Не хотелось участвовать в бригадной пирушке, но и обижать фронтовика отказом не годилось.

— Спасибо за приглашение, — сказала Вера. — Но дайте хоть причесаться, — она юркнула в палатку.

— Прихвачу рыбы, — сказал я, беря корзину. — Пригодится.

Обнаружив Лакиндрушку за лагерным столом, я ничуть не удивился. Когда бригадир обратился ко мне со словами «товарищ капитан», я сразу заподозрил, что Лакиндрушка побывал в лагере и дал волю языку. Несравненно больше поразился я, узнав Димку в одном из загорелых косарей, и с радостным возгласом кинулся к нему. Но он сделал предостерегающий жест, повел рукой, и я остановился, недоумевая. По каким-то причинам он не хотел признавать наше давнее знакомство. В чем дело?..

Но я недолго терялся в догадках. Выразительно глянув на меня, Димка кивнул, указывая куда-то в сторону. Мы отошли.

— Здравствуй, Дима! — воскликнул я, протягивая обе руки.

Он молча и как-то неуверенно протянул руку. Но куда девалось его прежнее рукопожатие, энергичное и крепкое? Оно сменилось слабым, настороженным прикосновением, словно он боялся, что руку оттолкнут или захватят приемом самбо.

— Дима, в чем дело? Ты какой-то скованный, угрюмый. Будто и не рад встрече. Ну, чего молчишь?

— А чего я могу сказать?.. — мрачно обронил он. — Все у меня, Гоша, поломалось. От хорошей жизни в косари не подаются такие, как я…

И все же он постепенно оттаял и поведал свою невеселую историю. Оказывается, пробиваясь из окружения поздней осенью сорок первого года, он жестоко простудился. Кончилось это хронической пневмонией, перешедшей в туберкулез. Сейчас он инвалид второй группы и живет случайными заработками. В Томск приехал сравнительно недавно, устроился было гребцом на перевозе через Томь, да не смог махать пудовым веслом с утра до вечера. Вот и нанялся в косари. А дальше видно будет…