Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1983

Белые снежинки стали беззвучно падать на землю.

Пришла мама и положила ей на лоб прохладную ладонь…

Наступило 7 ноября. Проснувшись, Валя опустила стекло дверцы и задорно крикнула в степь: «Поздравляю всех с праздником Октября!», Потом неподвижно сидела до полудня, обхватив руками коленки, представляя себе, как идут праздничные колонны демонстрантов в Актюбинске. Идут ее подруги, машут флажками и яркими бумажными цветами… Немного позже она «переключилась» на парад и демонстрацию в Москве. Кругом счастливые, веселые люди. Они хлопочут, готовят праздничный обед, и никто из них и не подозревает, что в далекой степи медленно умирает от голода девчонка, которой жить да жить. Ей стало грустно и обидно. Сколько же ей лежать в холодной кабине, ждать, что вот-вот свершится чудо и она услышит и увидит самолет или машину?

…Днем показались кусочки голубого неба. Вот даже праздничная погода ее немного порадовала. И Валя решила наконец сделать вылазку в степь и осмотреть окрестности… Плотно застегнув ватник, чтобы не замерзнуть, она вышла из машины. «Урал» стоял на склоне неглубокого оврага. Если подняться на ближайший холм, то можно увидеть, как за ним кончается холмистый кряж и начинается ровная степь. Туда и ушел Адамчук…

В этот день она записала в своем дневнике — маленькой школьной тетрадке в клеточку:

«Сегодня довольно холодно. Вода застыла даже в ведре, которое я поставила в кабине. С утра сходила за свежей водой в овраг. И убедилась, что далеко идти я вряд ли смогу. Силы с каждым днем уходят. И если меня в ближайшие дни не найдут, то я умру — и даже не от голода, а от холода. Подсчитала, что мяса, если есть по кусочку в день, хватит почти на две недели. Дни мне стали ненавистны. Уже ничего не хочется делать — ни вязать, ни читать. Это пришла депрессия. От нее люди и умирают. С нетерпением жду ночи. Только ночью освобождаюсь от тягостных мыслей… Скорее бы какой-нибудь конец. Я устала ждать…»

Минуло две недели, как они покинули отряд…

Валя достала из-под сиденья заветный бумажный пакетик, осторожно развернула его. Перед ней лежали все те же тринадцать кусочков вареного мяса, которые она берегла, стараясь держаться на одной воде. Она стала медленно их есть. Один за другим. Ах, как было вкусно! Потом все задрожало перед ней, как в мареве…

Валя очнулась в холодном поту, не понимая, что с ней случилось. «Неужели я ночью съела мясо, — с ужасом подумала она, — не отдавая себе в этом отчета?! Как лунатик?» Она выпростала руку из спальника, пошарила рукой под сиденьем, вынула пакетик и развернула — мясо лежало на месте!

Вот уже вторую ночь Валю мучили кошмары: ей снилось, что она доедает последнее мясо. Просыпалась с чувством непоправимости своего поступка. И чтобы этого действительно не случилось, пришлось спрятать драгоценный пакетик подальше.

И вот уже второй день приходят неотступные мысли о смерти. Она представляет себе, как ее найдут — мертвую. Ее почему-то заботило, какую дверь кабины при этом откроют: правую или левую? И как ей лучше лечь, чтобы вытаскивать ее тело было бы удобно? Иногда по ночам ей хотелось завязать на шее шнурок и заснуть, а потом вовсе не проснуться…

Ее охватывало отчаяние: ведь если бы ее искали, то уже нашли бы! Наверное, люди потеряли надежду и прекратили поиски. И это было ужаснее всего, ибо не оставляло веры в спасение.

Что же делать? Сидеть и медленно ждать смерти?! Ведь завтра пройдет последний, крайний срок для возвращения Адамчука… Жив ли он? В степи в это время года все может случиться. Он мог замерзнуть. Мог погибнуть, настигнутый волчьей стаей. Мог, наконец, просто-напросто заблудиться и свалиться от истощения и усталости… Может быть, подумала Валя, ей самой сделать попытку дойти до людей, бросить машину со спасительной кабиной? Все-таки это будет какое-то движение, борьба, а не пассивное ожидание…

В этот день туман рассеялся. Небо, казалось, посветлело, хотя в низких облаках по-прежнему не было ни милейшего лоскутка голубизны. Мелкие лужи вымерзли, земля сверху немного отвердела. И этот день Валя выбрала для того, чтобы попытаться отойти от машины на несколько километров и оценить свои силы.

Осторожно спустилась с подножки и почувствовала необычную легкость: шла, будто летела. Засекла время и направилась в ту же сторону, в какую пять дней назад ушел Адамчук.

Легкость исчезла уже через несколько десятков шагов. Идти стало трудно. Ее будто прижимало к земле неведомой тяжестью. Одолев не больше полукилометра, Валя повернула назад. Шла, боясь упасть. Казалось, упади она, встать уже не будет сил! Скорей бы дойти до машины! С трудом добрела до нее, вползла в кабину… Поход этот заставил ее уменьшить драгоценные запасы на один кусочек мяса.

На следующий день Валя решила еще раз проверить силы. Снова пошла к северу. Но вскоре остановилась: метрах в двухстах от нее на гребне холма стоял волк. Приученная к жизни в тайге, она с детства не боялась зверья. И если бы встреча с волком произошла где-нибудь в родных местах под Томском, совсем в другой ситуации, она, по-видимому, не так бы испугалась, как сейчас. Страх на мгновение сковал тело. Но она тут же справилась с собой и — откуда взялись силы! — быстро пошла к машине.

Волк же, постояв еще немного, не спеша протрусил по склону и скрылся.

…С этого дня Валя каждое утро видела в округе и даже возле самой машины множество волчьих следов. Наверное, думала она, почуяли скорую добычу…

Остаток дня Валя бесцельно пролежала, укрывшись спальником, как одеялом, и неподвижно глядя в потолок кабины, на котором, кажется, была уже изучена каждая царапина.

Тетка ее, Аграфена Филипповна, была, как мать, маленькой и подвижной. Старость и тяжелая жизнь в годы войны иссушили ее и согнули. Но она осталась такой же, как и в молодости, неунывающей и хлопотливой. Ни минуты не могла сидеть без дела. Все что-то делала, возилась, хотя уже не первый год жаловалась на боль в пояснице. Валя очень любила приходить в ее маленькую, почерневшую от старости, но очень чистую и аккуратную избу. Тетка Аграфена страшно радовалась, морщинки на ее лице разглаживались от улыбки. Она первым делом усаживала Валю за стол, сбитый из светлых тесовых досок, стертых за многие годы, и угощала ее шаньгами и парным молоком.

«Кушай шанежки, милая, — приговаривала она, садясь на лавку напротив и подперев щеку ладошкой. — Ах, счастливая ты, Валюша! Вот как ясно вижу: жизнь у тебя станет в счастье!»

Вспомнив тетку Аграфену, Валя подумала о том, что если она, тетка, нагадывала ей счастья в жизни, то как же ей теперь умирать? Неужто ошиблась добрая Аграфена Филипповна?

…Валя лежала, улыбалась своим воспоминаниям о доме. Она давно уже перестала улыбаться, поглощенная то раздумьями о помощи, которую ждала, то мыслями о скорой смерти. За окном кабины сгущались сумерки. Пришел еще один вечер — время размышлений.