Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1983

Вот и поселок Тора-Хем — центр Тоджи. За пять с половиной часов донес нас воздушный лайнер до Красноярска. Затем летели через Западный Саян до Кызыла. Складки гор и долины покрыты темно-зеленым лесом. Главные хребты скалисты, как Карадаг. Вершины заснежены, озера блестят, меж гор вьется Енисей. По пути к Тоджинской котловине опять хребты, леса и снежные вершины.

Поселок стоит у впадения в Енисей речки Тора-Хем. Живет здесь 800 человек. Не привыкли они к туристам. Нас принимают не иначе как за геологов. Это помогает быстро найти проводника и лодку с мотором. После длительных переговоров намечается маршрут: 60 километров вниз по Енисею до Хым-Сары, а потом вверх по этой реке. Там будто бы больше всего тайменей.

Наш проводник — Леня Чернев. Он знает тайгу, как свой дом, с детства занимается охотой, промышляет белку, соболя, собирает кедровые орехи. Леня согласился ехать с нами потому, что сейчас лето, август, и охотник за пушным зверем пока не очень занят.

Енисей не течет, а катит свои воды. Ударяясь о каменистое дно, они образуют струи, которые сталкиваются, пучатся, возникают воронки, гребни. Мы не плывем, а несемся вниз. Силы течения и мотора складываются, наша скорость достигает километров тридцати в час. Мелькают острова, протоки, перекаты. Романцев полулежит на носу лодки, Леня следит за мотором, я вычерпываю на корме воду.

Через два часа мы в устье Хым-Сары. Теперь держим путь против течения и больше не мчимся, а еле ползем. На быстрине лодка почти совсем останавливается, хотя мотор в десять лошадиных сил отчаянно ревет. Приходится выбирать, где течение потише. Пейзажи проплывают медленно.

Теперь я растянулся на носу лодки, опершись спиной о поклажу. Московские дела еще не выветрились из головы. Но вокруг было столько интересного, что вскоре я забыл о них и думать.

— Смотрите! — восклицает Леня. — Белка через Хым-Сару плывет. Видно, уходит от кого-то.

Впереди, распушив хвост по воде, на самой стремнине борется с течением рыжий зверек.

— Доплывет? — спрашиваю.

— Если таймень не схватит, обязательно доплывет.

По сторонам горы, покрытые лесом. Преобладает лиственница с мягкими шелковистыми листьями-иглами. Ее зелень густая и очень светлая, а стволы кирпично-красные, особенно с южной стороны. Но издали видна только зелень. Поэтому островки сосен кажутся рыжими на этом фоне. А кедровники, как тени облаков, темно-зеленые. Елей не много. Они вытянулись узкими высокими свечками. На южных склонах леса нет, они покрыты яркой травой и залиты солнцем. Леня называет их солонопеками.

Романцев у нас за старшего. Он опытный «бродяга», исходил Карелию, побережье Белого моря, хаживал на медведя в архангельских лесах. На привалах мы невольно подлаживаемся под его темп. Быстро разгружаем лодку, разводим костер, ставим палатку. Все втроем работаем дружно, и уже через несколько дней сами собой складываются обязанности каждого в нехитрой, но непередаваемо прекрасной лагерной жизни.

Леня молчалив, но, когда его расспрашиваешь, отвечает охотно. Романцев задает бесконечные вопросы об охоте, зверях, о тувинских золотых приисках. Как-то заговорили о золотоискателях.

— Я, — сказал Леня, — на золотом прииске в Хорале долго жил. В старательской артели был. Старатели — пропащие люди. Золото моют, света белого не видят. Не по душе мне это. То ли дело охота. Зверя выследить надо. Суметь взять. Шкурку не испортить. Сдать ее. Вишь, однако, сколько дел. Это и есть моя работа.

Не описать видов, которые нам открывали повороты реки. То потрескавшиеся голые скалы вздымались вертикально над водой метров на двести. То ряды далеких, тающих в дымке лесистых холмов. То цепляющаяся за берег, но уже наклонившаяся над подмывающей ее водой сосна с покинутым гнездом коршуна. Не счесть, сколько часов мы хлестали спиннингами. Кажется, вдоль и поперек исполосовали Хым-Сару. Каждый день вылавливали несколько тайменей, но все небольших, килограмма на полтора-два. Да еще веселую рыбу хариус — форель сибирских рек.

На заходе солнца, когда мошкара жмется к воде, хариусы начинают сдои танцы. Река покрывается сотнями всплесков и; кругов. Это гоняются за мошками хариусы, выпрыгивают из воды, ловят на лету.

— Хариус плавиться начал, — говорит Леня.

Очень интересно ловить эту рыбу на крючок, к которому привязана маленькая метелка волос. Тронешь таким крючком поверхность воды, хариус хватает его, как мошку.

Крупных тайменей попалось только два. Одного поймал Романцев, другого я. В самой верхней точке нашего маршрута — у впадения в Хым-Сару речки Кижи-Хем, у крутой излучины, с двух сторон окаймленной высокими каменистыми осыпями, была наша самая долгая стоянка. Четыре дня и пять ночей провели мы там. Оттуда уходили в тайгу еще более пышную, чем южноуральская, с зарослями черной и красной смородины, россыпью брусники, с таинственными звериными тропами, любопытными рябчиками, осторожными глухарями и сердящимися, цокающими на людей белками. Мы побывали в кедрачах, забирались на деревья, чтобы стрясти несколько шишек.

В то памятное утро я, как всегда, встречал солнце со спиннингом. Уже не одна блесна осталась на дне, зацепившись за камень. Поэтому я невольно чертыхнулся про себя, когда почувствовал: блесну под водой что-то держит. Но мгновение спустя огорчение сменилось радостным сознанием, что это не зацеп. Кто-то сильный и уверенный тащил блесну в омут под обрывом.

«Он», — подумал я, раскручивая катушку.

Удилище изогнулось и загудело, леска натянулась, как струна. «Хватило бы лески», — пронеслось в голове.

А рыба все тянула и тянула. Леска резала воду. В омуте рыба остановилась. Чтобы ее стронуть, я чуть-чуть подкрутил катушку. И вдруг она, словно поняв наконец, что попала на крючок, рванулась вниз по течению, потом к берегу, потом в стремнину. С необычайной скоростью леска стала выходить из воды, и полутораметровый таймень, сверкнув малиновыми плавниками, вертикально выпрыгнул из воды. Показался во весь рост, перевернулся в воздухе и так же отвесно ушел в воду.

Трижды он выпрыгивал, трижды ослабевала леска, и каждый раз я успевал, откинув удилище, натянуть ее. Таймень был на крючке.

Полчаса я боролся с ним, прежде чем, подцепив багром за жабры, вытащил из воды. И вот он, красу ля, килограммов на четырнадцать лежит передо мной. Как награда за многолетнюю верность рекам, рыбалке.

Вечером мы лакомились ухой из головы тайменя.

— Послушай, Женя, — обратился я к Романцеву, — о чем ты-думал, когда тащил своего тайменя? Что чувствовал?

— Да как тебе сказать. Ни о чем вроде бы не думал. Но среди остроты переживаний и охотничьих страстей было какое-то странное ощущение. Будто проверялось на прочность все то, что я планировал, организовывал, делал, преодолевая препятствия, чтобы забраться в такую даль. Ты прав, конечно, когда говоришь, что важен не улов сам по себе, а все, вместе взятое, — новые места, неповторимая природа, встречи с людьми, разговоры и думы. Это так. Но вот не поймай мы с тобой по настоящему тайменю, не было бы полноты ощущений от пребывания в Туве, Тодже, на Енисее, Хым-Саре.