Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1983

Вождь вплотную подошел ко мне, осторожно развязал мои руки и велел страже снять с меня лохмотья, в которые превратилась моя одежда. Толпа все прибывала, в ней было, наверное, уже больше ста человек. Несколько очень старых женщин захотели поближе взглянуть на меня. Они потрогали мое крепкое тело и захихикали. Но одна из них оказалась в ином настроении. Она подошла с тяжелой палкой в руке и, свирепо глядя на меня, начала сердито ворчать. Внезапно со зловещим воем она подняла свою дубинку и бешено двинулась на меня.

Стоявший рядом старый вождь что-то коротко сказал. Главный из моих стражей резким движением выхватил палку из рук старухи и, ловко взмахнув ею, одним ударом сшиб старую женщину на землю.

Еще одно распоряжение вождя, и стражи повели меня вслед за ним. Мы вошли в самую большую конусообразную хижину, из которых состояла деревня. Ее крыша и стены составляли единое целое. Внутри было темно и дымно.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что под кровом этого большого конусообразного жилища находится множество людей. Единственными источниками света были два или три очага и с одной стороны — узкий дверной проем, сквозь который мог протиснуться лишь один человек. Пространство наверху было отведено под кладовую; с шестов, образующих стропила, свешивалось много различных предметов, а между вертикальными шестами, которые поддерживали крышу, висело несколько небольших гамаков.

Мне снова связали руки, но на этот раз спереди и довольно свободно, так что я мог ими пользоваться. Вождь указал на один из гамаков, и я сел. Он отошел в сторонку вместе с моими стражами, и они начали что-то обсуждать. Совещание длилось несколько часов, и все это время приходили и уходили разные люди. Около моего гамака несли бдительную вахту две или три старухи, вооруженные палками из пальмового дерева. Я все время чувствовал непривычный мускусный запах, исходивший от этих людей.

Вскоре молодая девушка принесла миску из тыквы, наполненную густым тягучим напитком. Сделав глоток, я отказался от питья. Девушка поговорила с вождем и вернулась с другим напитком, пахнувшим бананом. Я выпил его с удовольствием и почувствовал, что подкрепился.

Мне мало что запомнилось из первых недель жизни в деревне. Это был кошмар: находясь в очень угнетенном состоянии и размышляя о событиях, связанных с моим пленением и переходом по сельве, я пришел к выводу, что все мои товарищи убиты. Если даже кто-то и остался в живых, он нипочем не найдет меня здесь. Я думал о них, вспоминал о своей семье и погружался в безысходное отчаяние. Но постепенно оно сменилось решимостью так или иначе выбраться из деревни.

Из повседневных деревенских дел стало ясно, что моей жизни не угрожает непосредственная опасность. Я не понимал ни единого слова из тех разговоров, которые постоянно велись вокруг меня. Казалось, в этом доме всегда царила суматоха, там жили человек двадцать мужчин, женщин и детей; постоянно пылали два или три очага, тут и там бродили прирученные лесные животные, любимцы хозяев. В этом жилище без окон день мало чем отличался от ночи. Меня раза два в день выводили на прогулку, но всегда под охраной.

Проходили дни: я уже ловил на себе меньше любопытных взглядов, да и ужимки, которыми сопровождались эти взгляды, стали реже. А когда я понял, что дети тайком выражают мне дружеское сочувствие, то воспрянул духом. Ведь если бы взрослые относились ко мне враждебно, дети последовали бы их примеру.

Все же некоторые происшествия этих первых недель остались в моей памяти. Вскоре после моего появления в деревне несколько мужчин притащили женщину, руки и ноги которой были связаны лианами, а рот заткнут. Они пронесли ее в ту часть дома, где жил вождь и куда поместили меня. Когда изо рта пленницы вытащили кляп, она в неистовстве пронзительно закричала, корчась на полу и пытаясь растянуть путы. Мужчины оставили ее на земле и вышли, у пленницы по приказанию вождя осталась старуха.

В первые два дня пленница впадала в ярость, с пеной у рта издавала громкие крики всякий раз, когда кто-нибудь приближался к ней. Однако оставшись одна, быстро успокаивалась. Очевидно она теряла силы, так как ее не кормили.

На третий день к женщине подошла одна из старух племени и долго наблюдала, как пленница корчится на полу, стараясь развязать путы. В конце концов старуха покачала головой и что-то пробормотала. Она вышла, но тут же вернулась, держа в руках пучок разных трав и деревянную миску с водой. Она нарезала траву и принялась разминать ее в миске до тех пор, пока не получилась густая зеленая масса. Потом старуха подошла к связанной женщине, которая снова начала биться. Тут старуха зачерпнула своего месива и стала разбрасывать его по бьющемуся, напрягшемуся телу пленницы, так что оно вскоре покрылось зеленой пленкой. Постепенно конвульсии прекратились, старуха ушла, женщина успокоилась и, казалось, уснула.

На следующее утро старуха перерезала веревки. Пленница больше не билась и не проявляла вспышек гнева. Ее за руку вывели из дома, будто она была в забытьи, позже привели назад, вымыли и посадили в гамак. Назавтра она послушно отправилась вместе с другими женщинами на работу. Возможно, она была рабыня, с которой, впрочем, плохо не обращались.

Я и раньше кое-что слышал об индейской медицине, но тут я все наблюдая своими глазами. Неужели нечто подобное готовилось и для меня?

Через несколько дней, возможно недели через две после моего появления в деревне — я потерял представление о времени, — меня вывели из дома. Все племя было в сборе. Мои стражи подвели меня к вождю, который стоял впереди молчаливой толпы. Он опять был одет в свое белое платье. Мне показалось, что толпа настроена миролюбиво, тем не менее меня бил нервный озноб. Однако я твердо решил не подавать вида, что испугался.

Вождь начал медленно петь и взял у своего помощника несколько веток, листья которых испускали благоухание. Продолжая петь, он коснулся меня этими ветками. Затем принесли чашу, наполненную жидкостью с сильным запахом. Один из помощников осторожно обмыл меня этой жидкостью, в то время как вождь по-прежнему пел.

Через несколько минут процедура закончилась. Толпа спокойно разошлась, никак не выражая своих чувств, но, по-видимому, удовлетворенная.

Я был заинтригован и ждал, что же последует за этим обрядом. Однако ничего больше не произошло, и его смысл остался для меня тайной: ведь я все еще не понимал ни слова из языка индейцев…

Прошло еще несколько дней, и тут я понял, что меня хотят обучить языку. Показывая на разные предметы или протягивая их мне, вождь произносил одно-единственное слово и смотрел на меня, ожидая, что я повторю его. Он проделывал это дважды, чтобы я мог запомнить слова. Это занятие оживило однообразие моего невеселого существования. Поэтому я охотно принял в нем участие.