Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1983

Багряные языки сердитого пламени жадно лижут крутые бока будущего суденышка. Оно быстро сохнет, румянится, розовеет, затем, накаляясь, темнеет и бесчисленное количество раз воспламеняется. Но этот озорной, только что занявшийся огонь тут же безжалостно сгоняют большие мокрые мочальные кисти в виде помела. А мастер, розовея лицом от жара костра, упрямо колдует над своим детищем. Он все шире и шире разводит парные, гибкие борта лодочки, закрепляя их еловыми распорками. Подправляет то в одном, то в другом месте пучины, выступы, провалы. Искусно выгибает все тело лодочки так, чтобы она была приятна глазу, легка в беге, не буровила носом воду, не огрузла бы излишне кормой.

Наконец горячую, парующую нутром долбленку бережно снимают с козел. Почерневшие, слегка обуглившиеся бока ее погружают в высокие мартовские снега, охлаждая и гася дымящееся тело посудинки.

И вот лодка готова! Остается врезать в нее упругие еловые распорки, установить в нужном месте строганые «беседочки» да нашить на борту неширокие гибкие реечки, если нужно увеличить грузоподъемность суденышка. И для долговечности просмолить…

Егор никогда не подводил своих заказчиков. Дефектную посудинку на любом этапе изготовления без сожаления бросал и тут же брался за новую поделку.

Мужики, глядя на брошенные заготовки, а иногда уже почти завершенную долбленку, сокрушаясь, сочувственно говорили Егору:

— Такой труд даром пропал! — И внимательно осматривали брошенные поделки.

— Даром? — удивлялся лодочник. — Нет, братцы, даром никакая работа не пропадает. В ней человек терпению, мастерству учится!

Мужики не возражали. Понимали, что Егор говорит святую правду-матку.

— Себе потачку только дай, живо-два все свое рукомесло профтулишь. Один «тяп да ляп» останется! — рассуждал седой мастер.

…Народ давно уже потянулся к деревне, а мы все никак не можем расстаться с лодкой. Михайла Попов заходит то с левого, то с правого борта, с видимым любопытством заглядывает в ее нутро, туда, где умело пригнанные еловые тугунки-копани упруго держали тонкие ее борта. Как живую, любовно гладит ее по «щекам» и носовой части. Затем подходит ко мне и торжественно провозглашает:

— Эт-то же настоящее искусство! Оживить дерево… это, эт-то… не каждому дано! — говорит он, волнуясь, с запинкой.

— Да-а, искусство, — охотно соглашаюсь я.

— Ну как ты, из простого осинового бревна такую легковесную скорлупку смастерил. Чудо да и только! — без устали восторгается старый рыбак.

«Оживить дерево». Если подумать, в этих словах все: и уважительное отношение людей к мастеру, его упорству, терпению, трудолюбию, и утверждение нужности редкого уже теперь ремесла, в которое он вкладывает частицу своей души…

Михайла поведал мне о жизни мастера.

— Сиротой рос Егор. Рано без отца остался. С малолетства познал труд. Был лесорубом, грузчиком, сплавщиком леса, плотником обозного цеха. Однако где бы ни работал, своего любимого лодочного дела никогда не бросал.

— Много ли он за свою жизнь лодок смастерил? — спрашиваю Михайлу.

— Э-э, и не перечесть! — махнул рукою Попов и начал перечислять — Для рыбаков и охотников, для лесников и плотогонов, для пастухов и сенокосников, для колхозов, пионерлагерей, сплавных контор — для всех, кому неотложно требовался водный транспорт делал чудо-посудинки, чудо-лодочки добрый мастер!..

Слушал я Михайлу внимательно и думал о том, что живет на древней вятской земле очень нужное людям мастерство искусных лодочников. Хорошо, что не иссякло оно. Ведь река для здешних жителей — настоящая водная магистраль. По ней денно и нощно люди едут в гости друг к другу, за сеном и дровами, по ягоды и грибы, едут в магазин, больницу, в город на базар.

Без лодки — ни шагу. Ну а раз так — надо, чтобы радовала она сердце, какая же без радости жизнь?

Эссе

Худ. И. Гансовская

Взываю к памяти твоей, читатель, чтобы еще раз ощутить подкупающее очарование шолоховской палитры, которая столь щедро раскрывается с первых же страниц «Поднятой целины». Начальные представления о хуторе Гремячем возникают у нас отнюдь не из зрительного восприятия рисуемой картины, а по сложной ассоциации — из аромата, источаемого растениями. В конце января, овеянные первой оттепелью, здесь хорошо пахнут вишневые сады, их тонкий аромат стойко держится до синих сумерек, когда ветер приносит на смену ему промерзший горький запах полыни.

Один этот штрих сразу же наполняет жизнью создаваемое художником слова полотно. Мы как бы воочию видим ряд белых домиков, утопающих в вишневых садах, хотя речь здесь идет не о хуторе как таковом, а лишь о запахах, столь контрастных при смене дня и ночи. Вишни хорошо пахнут, стало быть, источают приятный аромат; полынь, напротив, несет ощущение горечи; ее запах неприятный, хотя и терпимый.

Насчитывается несколько разновидностей полыни, включая полевой сорняк, отдающий горечью, и степную траву, несущую терпкое благоухание. Но более существенны различия возрастные. Даже сорняк, пока он не выкинул метелку, обладает приятным запахом, особенно если его листья потереть между пальцами. Майская полынь нередко применяется в медицине и гастрономии.

Впрочем, времена меняются, глубокие преобразования на селе коснулись и полыни. Где она ныне, эта горькая трава, не легко ее встретить! Раньше полынь разрасталась в полях, на межах крестьянских наделов да так укоренялась, что справиться с ней хозяину-единоличнику было невмоготу, а примириться не позволяло человеческое достоинство. И как бы в оправдание деревня придумала пословицу-поговорку: «Не я полынь-траву садила, сама, окаянная, уродилась!» Потому и хлеб крестьянский отдавал горечью, которая служила своего рода символом всей крестьянской жизни. Трактора распахали межи единоличников и под корень уничтожили постылый сорняк. Проходя зимней ночью по улице того же хутора Гремячего или другого селения, ты уже не ощутишь теперь терпкой горечи, и сама мысль о ней вряд ли придет тебе в голову.

Мир запахов, которые дарит нам природа, богат и разнообразен. Не в них ли непревзойденное очарование растительного царства! Впрочем, они не всегда ароматны, чаще встречаются горькие, терпкие, пряные, кислые, пресные, приторно-сладкие или даже дурманящие. Хвойный лес в летний солнечный полдень издает запах смолы — его ощущаешь даже на вкус, словно пьешь живительный нектар. Лиственные деревья благоухают свежей зеленью, причем каждое обладает своим запахом, скажем, береза — терпкой горечью, осина — грибной сыростью, у тополя запах не тот, что у ольхи и акации. Свой аромат несет вяз и клен, можжевельник и рябина. По запаху узнаешь тальник на берегу речки. Неповторимы запахи свежевспаханного поля, когда солнце прогревает влажную землю, — они напоминают хлебную опару, поставленную накануне, вселяют покой, умиротворение и рождают смутные грезы о вечности бытия. А как хорошо выйти на воздух в теплое майское утро после ночного дождя! Земля, обласканная первыми лучами солнца, парит, благоухая, и ты жадно вдыхаешь целебный нектар и, переполненный радостным ощущением созвучия в природе, говоришь себе: благодать-то какая!