Альсан Каримова - Моя 9-я жизнь

Через несколько минут на террасу вышел профессор, поинтересовался, как себя чувствую. Я соврала, что всё в порядке, и наконец-то осмелилась задать всё это время волновавший меня вопрос:

― Пётр Павлович, скажите, вы знали, что Влад очнётся, что выстрел в голову не будет для него смертельным?

Шиманский подошёл ко мне, посмотрел в глаза:

― Нет, Мила, ― ответил он. ― Я знал привычки брата ― знал, что он не любит присутствия посторонних, следовательно, путём гипноза отвадит лишних зевак и набережная будет пустой. И я знал, что он останется верен своей клятве до конца ― не станет влиять на мою волю и на моё сознание, что бы я не предпринял… А стрелял я, чтобы убить. И так же планировал поступить с Матеушем. Я хотел увезти тебя на безопасное расстояние, а потом вернуться в Литву, назначить Матеушу встречу и тоже выстрелить ему в лоб.

― Но… как же так можно?! Вы ведь родня… И Матеуш ― отец Алекса… А Анджей… после всего, что вы рассказали о нём… как же вы могли?!

― Как видишь ― мог. Матеуш мне глубоко неприятен, Алекс ― безразличен, и его страдания ― не великий аргумент, а Анджей… брат, которого я обожал слишком долго. Знаешь, всю жизнь любить кого-то без памяти и осознавать, что, как бы ты ни старался, сколь бы ни лез из кожи вон, ― всегда будешь много хуже объекта своего обожания, никогда не станешь ему ровней… Такая любовь сильно выматывает, а порой и вовсе перерождается в ненависть. Самый дорогой мой человек на этом свете ― ты. И я убью любого, кто будет угрожать твоей жизни, будь он мне хоть трижды роднёй!

― Если позволите, отныне я сама буду решать, кто представляет для меня угрозу, Пётр Павлович, ― отозвалась я холодно.

― Отправляйся в свою комнату, ― вздохнул крёстный, ― тебе надо поспать.

В свою комнату я отправилась, но вовсе не затем чтобы выспаться. Просто было что обдумать. Точнее ― было множество нерешаемых вопросов, которые я неустанно задавала самой себе и тщетно пыталась найти на них ответы. Прежде всего ― кто я для Анджея? Его творение, его дитя? В таком случае, у нас тут, по ходу, не Пигмалион втрескался в Галатею, а совсем наоборот… Что мне делать теперь? Как ужиться со своей дурацкой, неприкаянной любовью? Быть может, стоит попытаться отречься от неё? Стоит обозлиться на своего прекрасного создателя, отринуть его вместе с им же уготованным для меня предназначением? Быть может, стоит вспомнить обо всём, что было и о чём мечталось до этого: о любимом универе, о нелёгкой учёбе, о перспективе стать хорошим врачом и об обычной жизни ― быть может, именно во всём этом и есть мои покой и счастье? Вот только реально ли ― забыть об Анджее? И ведь забыть пришлось бы не только о нём, но и о себе, о той идеальной, сильной и неуязвимой себе, каковой я уже успела себя представить, каковой уже успела себя полюбить… Но что, если это не так уж и здорово ― быть идеальной, быть ему подобной… Так хочу ли я меняться по-настоящему? Хочу ли жить вечно, хочу ли иметь власть над другими людьми, гипнотизировать их, читать их мысли?.. Да, стоит припомнить и это: Анджею, оказывается, было доступно всё, о чём я думала! Во время каждой нашей встречи… От постижения сего вначале стало неловко, горько, обидно, а чуть погодя мною овладела тупая, беспочвенная злость ― как он посмел?! Ходил весь такой неотразимый, улыбался, смотрел загадочно, вёл светские беседы, а сам попросту копался в моём сознании! Да какое он имел право на подобный обман?!.. Нет, я понимала прекрасно: иначе Анджей и не мог поступить ― не мог взять и сообщить, что слышит все мои мысленные восторги на его счёт. Я это понимала, но всё равно не могла не злиться. Потом стала гадать ― а слышит ли он меня сейчас? Известен ли ему весь этот поток бессвязных, безответных вопросов? Известно ли ему о моих метаниях, о моих чувствах, об их двойственности, о проклятиях, посылаемых небу за встречу с ним, и о желании увидеть его вновь? Наверняка известно. И, наверное, это нелегко. Нелегко познавать чьи-то сомнения насчёт тебя и быть участником чьей-то внутренней борьбы ― борьбы любви к тебе с желанием освободиться от тебя же.

Я знала, что ничего всеми этими раздумьями сейчас не добьюсь. Что нужно во-первых успокоиться, а во-вторых поговорить с Анджеем откровенно, потому что он ― единственный, кто может дать вразумительные ответы если не на все, то хотя бы на часть волнующих меня вопросов. Но я не была готова к подобному разговору. Не была готова признать свои абсолютные слабость и уязвимость перед ним. Я просто не могла признать свою беспомощность. Хотя и знала, что однажды всё равно буду вынуждена это сделать, буду вынуждена смириться. Я была загнана в угол, я была приговорена. Приговорена к Анджею, к его покровительству и к его решениям. И пусть он хоть миллионы раз клянётся, будто я вольна сама решать свою судьбу, и пусть даже исполнит эту клятву, ― мне достаточно и его потенциальной власти, достаточно того факта, что он в любой момент может передумать, а я по любому вынуждена буду ему подчиниться. И эта безысходность меня бесила и одновременно ранила до глубины души. Она была унизительной: как будто всемогущий создатель решил немного потешиться над своим никчемным созданием да поиграть с ним в прятки, закрыл глаза, принялся считать до десяти… А то глупое, слабое создание мечется от одного места к другому, пытается спрятаться получше, хотя осознаёт прекрасно, что ему сверху отлично виден каждый самый укромный закоулок. Так и я металась и путалась в собственных эмоциях. Пока за окном не начало смеркаться.

Тогда я упала на кровать, зажмурилась крепко-крепко и принялась считать овец. Беленькие, кудрявые, покладистые, они прыгали одна за другой через невысокий заборчик. Первая, вторая, третья… Я сосчитала до двух тысяч и даже вроде начала задрёмывать, но две тысячи первая овца, почему-то, вместо того чтобы прыгнуть через забор, взяла и протаранила его насквозь, сопроводив свой проступок громким насмешливым блеяньем. Я открыла глаза, посмотрела на часы. Была половина десятого. За окном парила прозрачность весенних сумерек, ветер качал цветущие вишнёвые ветви, срывал по лепесточку и кружил их в воздухе одиночными белыми хлопьями.

Я попыталась поставить себя на место Анджея: вот это я ― вечно молодая, всеведающая, неуязвимая, непобедимая, совершенная; и я спроектировала человека, и внедрила его в женскую утробу, и отдалённо следила за его развитием… И вот наконец-то человек этот вырос до взрослого состояния… Что он должен значить для меня? Кто он мне?… И допустимо ли нам быть любовниками?.. Захотелось громко и очень нецензурно выругаться. Ничего у меня не получалось ― не получалось даже смутно представить, как должен себя чувствовать этот бог во плоти! Ясно было только одно: ему, наверное, тоже нелегко сейчас…