Лиля Хайлис - Катастрофа или гибель Атлантиды

Где-то вдали с мощным размахом раскачивался горизонт.

Две горы, между которыми пролетал аэробиль, потеряли твердость очертаний, шатались, дрожали и скрежетали скалами и камнями.

На самом деле все потеряло твердость, место, свою обычную повседневную уверенность: Гея металась, исполинское больное существо в горячке. А с ней металось все живое и неживое, что на ней обреталось.

Аэробиль шарахался от одной смерти к другой. Сцепив зубы, Рамтей выжимал из своего легкого, мечущегося на ветру суденышка максимальную скорость. Горы бросили на аэробиль все свои силы: швыряли в него отколовшимися скалами, стреляли выдранными с корнем деревьями, обдавали ледяными брызгами потоков.

Свет померк: сначала посерело, а потом стало совсем темно. Стало трудно дышать: воздух заполнился горячей густой черной пылью. Наконец, в моторе что-то задребезжало и взорвалось. Машина начала падать. В это время горы дали очередной крен. Аэробиль звонко стукнулся крылом о твердое. От страшного удара в спину Рамтей раскинул руки и потерял сознание.

Он очнулся от боли, которая мучила его и баюкала одновременно. Он не мог ничего видеть, но не это было самое страшное. Самое страшное было то, что Рамтей оказался не в состоянии шевельнуть ни ногой, ни рукой: неведомые силы словно приклеили его к опоре.

Скорее всего, это была скала: он был прижат спиной к чему-то твердому. Впереди же и под ногами чувствовалось открытое пространство. Рамтей не мог видеть: было по-прежнему темно.

В голову пришла одна-единственная догадка, одно-единственное объяснение происшедшему: во время удара его выбросило из аэробиля в эту мелкую нишу, а руки и ноги завалило камнями.

Все еще живой, но беспомощный, как младенец, могучий Рамтей, не имея возможности пошевелиться, висел, самой природой прикованный к скале, над бездонной черной пропастью.

Должен был пройти не один день, пока его найдет Фест. Напоследок Касс услыхала странный клекот, шелест крыльев. Уже выходя из транса, она поняла: это летел неведомо откуда взявшийся гигантский орел… Летел, почуяв легкую добычу, прямо на Рамтея…

После долгих размышлений Касс решила позвонить Рамтею и без обиняков рассказать ему о своем видении, предупредив, что она ни в чем не уверена… Она набрала его номер и несколько минут говорила в пустоту, просила его ответить ей. Но Рамтей не желал отвечать.

Касс попыталась вспомнить, с чего все началось. Было ли началом видение Лона? Предсказание Ноэла? Встреча с Рамтеем в Веселом Гроте? Разговор с Легой? Знакомство с Уэшеми?

Уэшеми… О чем бы ни думала она, мысли ее все равно переключались на Уэшеми: интересно, сам он сказал бы Рамтею или промолчал…

Принять бессмертие или отвергнуть? В красоте смысл жизни, говорит Лон; в борьбе, говорит Рамтей; в страдании, говорит кентавр Горн; в случайности, говорит Эрида. Или не в том, не в другом и не в третьем, а в чем?

“Для чего все?” — с неясной тоской думала Касс. — Зачем и кто все это придумал? Придумал и воплотил? Создал… Неужели, случай? Это не мог быть случай, ведь на то он и случай, чтобы его нельзя было предвидеть… предугадать… Жизнь, смерть, добро, зло — это происходит для чего-то и почему-то… И подчиняется конкретному закону… Зачем я пришла в этот мир? Что-то исполнить? Понять? Искупить? Нет, не случайно, нет, не просто так: для чего-то. Нужного и определенного.

А потом она, обмирая от смутных предчувствий, опять вспомнила: “Уэшеми”. Теперь она ясно видела образ поэта: он играл на тере и пел высоким голосом, бьющимся в горле и у нее в душе.

Про правду и ложь, про суету, про четырех птиц, которые умирают от обмана, улетают от обиды.

А может это и есть то самое, тот самый высший закон, единственно приемлемый смысл?

Уэшеми, безусловно, знает… Да, Касс была уверена: он знает нечто такое, чего не знает никто другой… что-то открыто ему, что скрыто от остальных… Знание дано поэту, певцу, красивому халдейскому юноше. Она, Прекрасная Дева Касс, хочет сейчас только одного: войти, окунуться в эту теплую ауру по имени Уэшеми.

Только при чем тут Эрида? Это не вязалось с ним. Ведь не мог он от безделья, от тоски, от скуки? Неужели мог? Эту мысль она сразу возненавидела и прогнала прочь.

И тогда… Тогда неожиданно пришли покой и тепло.

“Настоящая любовь спокойна и светла”, - вспомнила она слова Орфея, певца будущего, которому предстояло похоронить любимую. — Прости, Орф. Ты еще не ты. Когда-нибудь станешь Орфеем, а вот тогда… Она не знала, что тогда.

Кассандра, разумеется, не собиралась подсматривать, но так уж получилось, вышло совершенно случайно, само собой. Она не сразу решилась окликнуть брата, а теперь окликать его было неловко. Смотреть тоже было неловко, даже, пожалуй, непристойно, но что делать? Исчезнуть?

У них не было общего детства, она знала Париса только из своих видений, а теперь он внезапно возник в реальности. Появился откуда-то с холмов Иды незнакомый взрослый мужчина и оказался ее братом. Нет, она не могла исчезнуть, не желала исчезать: он слишком интересовал ее.

И царевна все смотрела и смотрела. Тихонько, ни словом, ни движением не решаясь открыть свое присутствие.

Спектакль, который наедине с собой разыгрывал Парис, казался Кассандре трогательным и очень смешным: охорашиваться перед зеркалом пристало гетере, но мужчине? Тем более, царевичу, пусть даже он прекрасен. Ах, как хорош собой оказался он наяву, этот украденный в первую же неделю своей жизни, найденный только сегодня брат.

Парис довольно улыбался, разглядывая в зеркале себя, вчера еще безвестного пастуха, сегодня — обожаемого Илионом царского сына. О, каким счастьем улыбнулось ему это “сегодня”, взметнув на высоту героя, победителя игр, любимца всей Трои! Парис упивался каждым моментом этого сказочного дня. Внезапная слава приводила его в восторг, а невиданная роскошь… а царские одежды… Вчерашнему пастуху определенно нравились шелковые, расшитые золотом шаровары, изящная золотая диадема, украшенная семью мерцающими рубинами.

Новоявленный царевич прилаживал к плечам шкуру, которую сам несколько дней назад содрал с леопарда.

Шкура прекрасного хищника символом мужества и героизма гордо красовалась на плечах. Только раньше Парис — пастух, связывал ее обыкновенным кожаным шнурком. Шнурок этот, подаренный нимфой Эноной, валялся сейчас в углу. Сегодняшний Парис заменил простой шнурок достойной царского сына застежкой. Леопардовую шкуру скрепила настоящая дорогая брошь: огромный лунный камень в виде львиной головы, оправленный бриллиантовой крошкой.

Парис еще раз оглядел себя в зеркале, рассмеялся от удовольствия. Но тут же, заглянув в зеркало поглубже, обнаружил притаившуюся в уголке Кассандру. Принц нахмурился: сознание того, что чьи-то глаза видели его кривляния, особой радости не доставляло. Но ведь это сестра. Единственная во всей троянской толпе, кто узнал в пастухе царевича. Обижаться на нее долго не подобает.