Джон Райт - Золотая Трансцендентальность

Растревожила песня луной залитое перелесье. Закрутились к небу искорки — либо из костра, либо из электростатической ауры — это уже вы выбирайте. Из лесов неслышно выступил олень, навострив чуткие уши. Вообще-то олень в одиночку понять значения музыки не мог, даже теоретически, но вот если бы оленей было пять-шесть, и все в радиусе слышимости, тогда бы вживлённые микроскопические платы объединили бы усилия нервных систем… Скажем так — сегодня его очи не проницали ночь. Вспомогательные важенки, должно быть, прятались во тьме.

Очаровало песней и царственных ирвасов [118] Ирвас — олень нехолощёный. Важенка — оленья самка. Так, впрочем, говорят про северных оленей, так что извините возможную неточность. , и робких оленят — всё стадце преклонило перед гитаристом колени. Событие, нужно сказать, достаточно "из ряда вон", так что местное экологическое управление — подсознание Пенелопы, иными словами — внимание обратило.

Представьте, что стоит где-то хижина, а в ней девица — слышит далёкую песнь, но не просыпается, и музыка дымной струйкой вникает внутрь её полуночных снов.

Подсистема отрядила посмотреть на диво парочку моргучих сов. Для их простецких встроенных разгадывателей происходящее осталось тайной. Пришлось будить подкрепление из дневных птиц — слетелись, обсели ветви, несмотря на ночь, и кроваво-рябинные кардиналы, и золотые, как облепиха, вьюрки. [119] Рябина с облепихой — вольность, подчёркивающая некую рассыпчатость птичьей стаи. Облепиху приписывать — не бо́льшая вольность, чем Средиземноморье (как потом выяснится) красными кардиналами из Америки заселять.

(Вообразите такое — дева открыла лавандовые очи, и увидела над собою пологом лиственный изумруд шатра, и услышала проникающий сквозь ткани аромат, но так и не поверила, что песня ей не только приснилась.)

Одиссей выкрутил свечение плаща — чтобы тот сиял ярко, как день, на радость заспанным пташкам. Иные подлетели вслушаться в гитарные переборы, а парочка осмелела до того, что уселась на плечо и на колено. Щегольство Одиссея, впрочем, нарушило биоритм окрестных цветов, те забыли, что сейчас ночь, приплыл по водам огромный, призрачный лебедь, растормошил лягушачий хор — и так, слово за слово, на дне озера пришли в себя залежи студня без цвета и запаха.

В студне, лягушках и лебеде скопилось изрядно от Пенелопы — достаточно для самоосознания. Жижа со дна превратилась в жидкость, всплыла, как каплями на бульоне, и тут же воспарилась мельчайшим туманом.

Встал из озера Брокенский призрак, [120] Кстати, красивое явление, этот Брокенский призрак. Поищите картинки. Огромная тень на тумане, и ещё с радужным нимбом в придачу. и стало понятно — явилась она.

Пришла она и туманом, и лебедем, и птицами хищными и певчими, и обвитой вокруг голени змеёй, и соловьём на запястье и увидела россыпью глаз — как вовсю обнюхивает пришельца оленьими носами.

Пенелопа (в тумане) вгляделась, впитала каждой капелькой свет в рецептор-микроспору. С чего вдруг она (стадо) интересуется запахами незнакомых людей?

Дымка опала, сгустилась, и скоро ручейками потекли с листьев прозрачные слезинки, по микроскопическим руслам тополиной коры. Воздух остыл. Тишина повисла клейкая. Одиссей сверился с эстетическими установками семейства Зелёной Симфонии, и представил на привычный человеку лад: оливокожая, ночноволосая средиземноморская красавица глядит на него неприязненно.

За шиворот вдруг нырнула весьма продроглая капля. Одиссей поёжился — и без эстетических словарей яснее некуда.

Она обратилась к нему. Наверняка Пенелопа отправила послание по радио — либо от ближайшего тополя, либо с местного инфоузла — но раз уж мы не сторонимся поэтических вольностей, представим, что к Одиссею человеческим голосом обратилась сорока, или какая-нибудь другая птица из Четвертичного периода Исконной Земли с подходящими для такой задачи связками. Тянет придумать попугая с барским хохолком — но в той климатической зоне они не водились. У поэтических вольностей тоже есть границы. [121] Просто поразительно. Вот на красных кардиналов под Каннами лицензия у него есть.

Значит, к Одиссею повела речь птица, но совершенно точно не попугай.

Вообще, Цереброваскуляры знамениты непостижимостью своего мыслительного процесса, и, если верить молве, они приемлют противоположные точки зрения разом. Вот только давайте, ради пущего драматизма, допустим, что Пенелопа привечала Одиссея холодной показной робостью, или даже лукавой враждебностью. Если девушка и планетоид поначалу не поладят — будет куда романтичнее. Итак, процитируем заглавный сонет [122] Господа и дамы, я не Маршак. Далеко не Маршак. Не смог разбить этот чёртов сонет на строки, чего уж там — я бы в нём и стиха не заподозрил, если бы автор прямым текстом не указал — слушайте, мол, сонет. Поэтому взял сонет "шекспировский" (исключительно потому, что автор англоязычный, а так есть схемы и французские, и итальянские), и напишу, как полагается — в 14 строк, с рифмовкой вида abab cdcd efef gg, и "вольтой", то бишь сюжетно-чувственным переломом. Разумеется, с сохранением смысла. А вот он в первозданном виде, как есть, для пытливых — одной строкой: “Strange sir, I am neither in any wise proud, nor do I scorn you, nor yet am I too greatly amazed, but right well do I know what manner of man you seemed, in days past, when you went forth without fanfare from our glad company at Canopus. Far ahead of the Diaspora you sailed; and were given, in a casket, such thoughts, and such a soul, as could endure the endless solitude uncaring. Now is this, the clamor to disturb my nestling’s slumber, and beguile the sleeping trees with dreams of day, a sign of such an uncaring heart? No doubt you opened your memory casket, changed your personae, and are now an Eremite, habituated to hear no voice but your own.” И ещё, там на самом деле не "венок сонетов", а "цикл" — на венок налагаются дополнительные требования, вот только "венок" куда поэтичнее звучит, а на "сонетный цикл" устоявшегося красивого перевода я не встретил. Да, опять художественная вольность. Автор и сам не брезгует. из посвящённого тем событиям венка — за авторством Ао Аэролита Волкоумного Перво-Девятого:

Уважаемый чужак! Я вам не рада,

Но огорченья тоже нет — мне всё равно,

Пришли — и ладно. Помню, вас отряды

Покинули Канопус, покинули давно.

Вы вырвались вперёд, и без излишней помпы,

Неся прощальный дар Диаспоры — ларец,

Ду́хов полный, дум таких густых, что мо́г он

До равнодушья отточить и тысячу сердец.

Теперь моё тревожите зверьё;

Вы рушите древесный сон глуши;

Сияете бездумно, будто днём —

А ждать ли в свете чуткости души?

Избыть тоску решили: приняты обеты,

Навек одели из ларца наряд Анахорета.

Изящные слова распалили в Одиссее негодование. Третий Одиссей, более умный и мудрый, разгадал бы в сказанном шутку — но, пока спутник прятался под горизонтом, отвечал человек, Одиссей Четвёртый, и отвечал очень по-человечески: