Джон Райт - Золотая Трансцендентальность

— Госпожа! Века одиночества стерпеть было легче, чем ваши лживые нападки! Я не примерял личности отшельника, и даже в шкатулку ни разу не заглядывал.

Но вдруг либо он сам опомнился, либо (после трёхсекундной запинки) Одиссей Второй, который не человек, но космическая станция, нашёл какой-то путь в обход недоступного передатчика, и восстановил мыслительную ранжировку. Давайте теперь обратимся к воображению гипотетически-возрождённого Александра Николаевича Скрябина [123] Отчество приписал я, из уважения. и вслед за его цветомузыкальным сочинением "Одиссеев стыд" вообразим наплыв красноватого золота ре мажор — стыд Одиссея-планетоида за несдержанность своего представителя, и потом краткий, брезгливый салатовый ля минор, с которым Одиссей всё-таки записал свою же оплошность в себя и в эмоциональный архив.

Четвёртый Одиссей продолжил:

— О, гордая дева! В нашем свидании виновно только лишь моё к вам расположение. Я пришёл воспеть чуднейшую вашу планету — ведь, надеюсь, смогу и на себе, в моих океанах, воссоздать Земные моря, а если не все — то те, что ваша мудрость найдёт для Одиссея уместными. Я прибыл ради Земли, и каждое ухо, способное слышать меня, услышит от меня хвалу её прелести. Такую красоту забвению предавать нельзя!

Прошуршало лесом, будто ветром повеяло — вот только ветра не было. Это бесчисленные инфокрохи внутри прожилок листов чуть-чуть разогрелись от немалого объёма данных, и миллионократный нагрев ощутимо всколыхнул кроны. Один листок неслышим — но слышим лес, и звук такой ни с чем не спутать. Как шум прибоя. Как вздох спугнутой нимфы. Как неожиданный румянец на смуглой щеке.

Он (Одиссей Четвёртый, человек) замер — Цереброваскулярных "жестов" он не знал. Он (Одиссей Первый, планетоид) всё понял. Потом Первый Четвёртому расскажет, отчего ни с того ни с сего у Цереброваскуляр шумят леса. Или не расскажет, а прямо в память о том свидании встроит.

Забвение её пугало. Не хватало у Хризолифовой Ойкумены любви к двадцать первой Земле для полноценного поддержания хрупкого музея — вот планета и печалилась. Боялась потерять себя.

Почему Пенелопа грустила — догадался только лишь Первый Одиссей, но, поскольку он всё равно вписал догадку задним числом, давайте поиграем в поэтов и представим, как на Одиссея Четвёртого тогда снизошло озарение: "Кручинится Земля, ибо может сойти с ума". И сердце его растопила жалость.

Одиссей дал клятву — шутовскую, но одновременно и нерушимо серьёзную:

— Если смогу — я память о Земле до Эсхатона [124] конца света донесу! Сколько деланных миров не обойди — от Деметры и до Альфы Дайсона — не найдётся ни в одном и вполовину прелести, коей слепая, жестокая, великолепная Государыня Природа этот голубой, несовершенный шар одарила. Я себя украшу земною жизнью — приглашу в моря свои резвиться и играть дельфинов настоящих и китов, и наполнится прибой счастливым щебетаньем, и на глубинах эхом зазвучит китовое нытьё! Поймут космокосатки новодельные, на какой мели сидят! Обещаю, госпожа: леса вернутся в моду, а на цветенье каждый щегольнёт бутоновым венком — клянусь я к жизни возродить эстетику Земную!

— Сильна ваша клятва. Но сильны ли вы? Вы ряжены, как оборванец: гноится океан, водоросли недоедают. Уж не король ли вы в лохмотьях? Иначе не пойму, как по вашему указу вся Ойкумена заживёт иначе.

— Я говорю что должен, а что речь ведёт неумудрённый отколовшийся дурак — пустяк. Я влюблён в эту Землю, как и должно помнящим былое.

— Вот как? "Говорите"? Слова — ветер. Да испытаем его мощь! Идём! Обойдём весь глобус! Голые скалы, пристанище совы полярной, возлюбите ли вы? А как вам тропиков парник, где самоцветные жуки кишмя кишат? Там жужжат, искрят, ядом разят злобные осы в полоску! Вы готовы? Обнимете ли песок золотой, красный под пустынной зарёю? Найдёте в кактусной колючке воплощенье гневной красоты? Устроите заплыв с пингвинами, с моржом клыкастым — к синеве чудесной, что убрана полярного сияния венцом? Скакуна прекрасного вы обогнать готовы — но прельстит ли вас со страусом смешным соревнование? На рифовую рыбу засмотрится любой дурак — но если вы не попусту болтали, то полюбить должны и: акулу смертоносную, и хмурого отшельника-краба, и камбалу до склизкого серую.

— Госпожа! — рассмеялся он. — Все будет — в свою пору. В приказах ваших смысла нет — они мою природу повторяют. Мне наскучили завихрения космической пыли, я не могу смотреть уже навзрыдный плач недосверхновой. Я здесь ещё до Ойкумены местной жил, и вволю видел и светил безумных, и протяжных верениц Юпитеров обваренных. Не напугать меня колючкой и клыком, а что краб-отшельник хмурый — это вздор. Он чудо даже при сравнении с замысловатым вальсом звёзд. Всё неживое — просто, и ничего не стоит.

И, ведомый неизвестно чем, добавил:

— Неживое не чувствует, и не помнит. Пустое вещество — забытье вселенной.

— Забытье порою лечит, — задумчиво ответила она. — Знаешь, где стоишь?

— Мы в Каннах. Где-то здесь беспощадный Ганнибал взял римские легионы в клещи. Республика отправила воинов на убой — и не было бы разгрома, если бы центурии поняли, что пехота Карфагена отступает с умыслом… До кровавого заката жизней лишились семьдесят тысяч. Немногие войны взяли больше. Я не забуду этой бойни, пусть она и гнусность.

— Разве не поклялся каждый в Эте Киля мир беречь?

— Но мы не клялись забывать. Воины — такие же герои, как и безмолвные мученики, неспособные дать отпор палачам. Во Вторую Эру ноуменальной математики не знали, и ушли они безвозвратно, навсегда. Их мысли теперь — тишина. Воздавая почести павшим, я бросаю вызов тишине.

Заговорила новая птица (может и сорока) голосом звонким, как свирель:

— Скажи-ка! А каково хранить в шкатулке такое, что тебя до неузнаваемости превратит? Ты станешь от неё новым человеком, таким, каким бы сам не стал — так чем это не забытая всеми смерть? Чем это лучше, чем пасть жертвой в бою?

— Госпожа, у вас странные вопросы, — ответил он, отложив гитару. — Шкатулка отшельника у меня на крайний случай — чтобы не сойти с ума от одиночества. Вылетая, я был уверен, что в Эте Киля окажусь один — и навсегда.

Снова зашумела листва. Откуда такое оживление? Птицы окружали — сначала соловьи, потом козодои и совы, заодно с заспанными зябликами, сойками и кардиналами. Разномастный хор пропел:

— Я тебя охотно поддержу, и новое дыхание вдохну в луну, что в дряни утопает — но взамен отдай то, что в былые времена каждая жена коварством ли, иль очарованьем, иль неизведанною прихотью сердца с боем получала. Дописана Седьмая Эра, дописана ума наука — и вне пронумеровки не осталось ни единой прихоти подсознательной души. Все мысли учтены. Нет дольше тайн в делах таких.