Джон Райт - Золотая Трансцендентальность

Ну хотя бы потому, что по двадцать первой Земле Одиссей гулял не только трёхметровым киборгом, а сотнями снующими разных тел — крысоподражаниями, чем-то летающим, и даже подарком её — сворой злобных чёрных псов.

Где бы ни пронеслись, псы чуяли распад: почва выдувалась, леса голодали, падало поголовье лосося, медведи медведиц в течке обнюхивали — но не взбирались. Экокод пестрел тьмой [126] Не фигура речи, буквально. В подлиннике — 10 000. неточностей, а системе недоставало строгости себя одёрнуть — для исправлений пришлось бы превратиться в нечто другое, более подобающее системе Эты Киля.

И да, в оставленных без Цереброваскулярного внимания нишах расцветали аборигенные формы жизни. Чёрно-маслянистые одноклеточные и многоклеточные, напоминающие губку, лепились к кромкам водопадов, заращивали собой валуны и пачкали снега пятнами неприглядными, словно нефтяной разлив, и рентгеновские-радиационные моровые поветрия, пропускаемые порой планетарным навесом, были им нипочём, и чёрная жизнь пировала в окружении бледных от лучевого малокровия животных земных, чадами скудных.

Когда ветер сдувал с покрытых чёрным вершин чёрный дух спор послеземельной жизни — псы подымали к небу алые пасти и выли, что есть мочи.

Стаи исходили все края Земли, и из отчётов Одиссею Первому складывалась миллионокусочная головоломка, которую разгадать сотня волчьих мозгов не могла никак, а она сама — Цереброваскулярный разум — просто не могла.

Она кончала с собой. Пенелопа по чуть-чуть отпускала жизнь из хвата.

Конечно, в Хризолифовой Ойкумене ресурсов для её перестройки с достатком хватало — желания не было. На памятник, на надгробие погибшей планете тратилась исключительно крошечная доля рынка идей, и ещё меньшая от рынка ресурсов. Музей обходился недёшево.

Поэтому Одиссей пытался её приободрить. Распевал серенады, давал клятвы одна другой сильнее. Нужно понять, что поэтический образ — человек с гитарой перед рассеянным в зверях умом — гораздо ближе к истине, чем правдивое протоколирование.

А беседовали они о прошлом.

Полмиллиона лет после основания первой внесолнечной колонии небеса оставались поразительно пустыми — помимо Солнца и Лебедя X-l: единственных жительств людей.

У Солнца жизнь человеческая и механическая, открыв ноуменальный математический аппарат, научилась навек сохранять разум. Смерть ушла, напоминая о себе изредка — в несчастные случаи. Люди Солнца звали своё государство Утопией, а своё время — Золотым Веком. Их преувеличения, наверное, можно простить.

Одновременно у Лебедя X-l жизнь человеческая и механическая, открыв надрациональный математический аппарат, научившись описывать внутренние условия сингулярности, смогла таскать из-за горизонта событий в обход гроссбуха второго закона термодинамики. Может быть, закон всё-таки соблюдался, и энтропия прибывала где-то в глубине дыры, но на практике Вторая Ойкумена научилась экстропии. Открыла вечный двигатель. Достала что-то из ничего. Питалась даром.

У других звёзд побывали лишь терпеливые механизмы, с экипажем из других механизмов. Никто из Золотой Ойкумены не желал повстречать окончательную смерть за рубежом действия ноуменальных систем, а из Молчаливой Ойкумены никто не жаждал повстречаться с нищетой вдали от облепивших чёрную дыру сингулярных родников — родников достатка.

Каждый из Царей Второй Ойкумены обладал безмерной мощью, а скорее безмерными мощностями казны, и мог тратиться на роскошные палаты в алмазных астероидах, на личные сны и мыслительные сети, на игрушечные свиты и игрушечных близких. Терпеть неудобства общения необходимости не было. Те тоже звали свой мир Утопией — вот только с куда меньшими основаниями.

Сверхдальнобойные радиолазеры, передававшие послания от Лебедя X-1 к Солнцу через десяток тысяч световых и обычных лет со временем прекратили работу. Вторая Ойкумена стала Молчаливой, и люди оттуда стали так же тихи, величественны и загадочны, как и птицы, чьё имя переняли.

Молчаливые на переговоры не выходили. Ничего не предлагали и предложений не принимали. Порой Пэры Золотой Ойкумены проникали в их мысли — то взломом, то по Молчаливому же согласию, и видели всё начистоту. Правда, вирусы контрразведки приносили не тайны из-под грифа секретности, а всякое однообразное — то математические хайку, призывавшие делить на ноль, то мысленные сонеты мрачности навязчивой, то восхваления безумию, а порой — одну только речёвку: "Вам нас не понять. Вам нас не постигнуть."

Когда советники Молчаливых решились, наконец, кончать с Золотой, ненависть пробудила их от сна Египетского. В обстановке строжайшей тайны, прикрыв судна щитами тьмы против всех способов обнаружения, они разослали к звёздам внутри длинного воображаемого цилиндра между Солнцем и Лебедем свои споры, первопроходцев и военачальников.

Тысячелетие сменялось тысячелетием, Молчаливые Цари рождались и умирали, Пэры Золотой Ойкумены только изредка рождались, и медленно-медленно — как и пристало драме космических масштабов — война дошла и до Золотой Ойкумены.

Пенелопа, пытаясь узнать Одиссея получше, обвила всю его планетку растительным обеспечением, и даже запрограммировала частички себя думать по его образцу.

Выходило не очень. Что на двадцать первой Земле, что на Одиссее они друг друга недопонимали. Рассудок, целиком занимающий поверхность планеты, пусть и рассредоточенный, тяжелее и умнее разума человеческого во столько раз, что привычное сравнение взрослого и лопочущего новорождённого будет недостаточно выразительно. Но и биомасса на поверхности планеты, пусть она и с Землю размером — такое же ничто рядом с плотно уложенным логическим самоцветом, занимающим целую Луну. На свиданиях на Одиссее он был до опасного умён — а на Земле, в гостях, наоборот: до опасного глупел.

Так что и когда человекоформа прогуливалась по её планете, и когда она занимала ничтожную кроху в его океанах, роман превращался в службу. Она для него — Богиня Земли, печальная и непорочная. Он для неё — Бог Морей, витающий в облаках, и разящий оттуда порой неожиданно чёрным юмором.

Говорили они о прошлой жизни. Она, наверное, спросила:

— Каково это? Покинуть всё, что знал?

А он, наверное, спрашивал в ответ:

— Каково это? Потерять всё, что знала?

Пенелопа старше Одиссея. Иные её архивные прослойки не переставали хранить Изначальную Землю Золотой Ойкумены.

Как и многие Цереброваскуляры её школы, в юности она занимала отнюдь не целую биосферу, а только лишь квинтет: двух мужчин, двух женщин, одного фаэна — представителя сваянного биоскульпторами Четвёртой Эры третьего пола, и вдобавок: несколько леопардов, златогривых обезьянок-игрунков и саблерогих антилоп с чёрными очами.