Марк Шейдон - Проклятие Звёздного Тигра. Том II [СИ]

‒ А тот страж? ‒ спокойное объяснение сделало своё дело: страх почти оставил его. Луч рассмеялся.

‒ О, это мне предназначалось. Задеть ученика ‒ отличный способ куснуть учителя. Так отчего иные люди, ощутив дар, делаются разбойниками?

‒ Из-за чувства, будто они лучше… заслуживают больше… Но они же глупые тогда, милорд! Если ты заслужил ‒ люди увидят и сами тебе заслуженное отдадут, тебе не придётся отнимать насильно! А раз отнимаешь, то выходит, заслужить-то и не можешь! И даже не пробуешь. Взял меч да пошёл на дорогу.

‒ Или флейту, ‒ ласково заметил магистр.

‒ Так мы же не отнимаем! Мы-то и пытаемся заслужить! И чтоб петь и играть, нужно особое уменье.

‒ И владеть мечом ‒ особое уменье. И, мой милый, не «мы». Ты ‒ Вэй. Ты ушёл с пути менестрелей.

‒ Я помню, милорд, ‒ сокрушённо вздохнул мальчик. ‒ Я по привычке…

‒ Над Вэй не должны иметь власти привычки Сумрака. Услышу ещё раз ‒ и в последующую неделю твоё обучение тайнам Чар будет заключаться в чистке овощей и мытье посуды, а в перерывах будешь сидеть в своей комнате и отвыкать от привычек. Или две недели.

‒ Простите, милорд, ‒ пролепетал Эвин, ужаснувшись подобной перспективе ничуть не меньше, чем страшным Ступеням: посуда-то и овощи ‒ ерунда, а вот лишиться на неделю этого голоса…

‒ Прощаю. Продолжим. Итак, особые умения дают право ждать платы ‒ верно? Кто-то лечит, кто-то поёт и играет, кто-то куёт мечи, а кто-то берёт один из них, овладевает особым умением им сражаться и ожидает за то награды. На каковую имеет полное право. А мы обижаемся и зовём его разбойником.

Эвин засмеялся, но ощущал себя совсем сбитым с толку: и ведь, кажется, всё верно, ну ни к единому словечку не придраться в таком рассуждении… разумеется, что-то здесь не так ‒ но вот что именно?

‒ Не все умения людям полезны, ‒ неуверенно предположил он. ‒ Нет пользы, не получишь и платы.

‒ А свобода твоя тогда где же? Получается, всю твою жизнь определяют не твои, а чужие желания?

‒ Нет, ты и определяешь… ‒ Эвин заметил лазейку и торопливо устремился туда: ‒ Ты определяешь за себя. Чему учиться, с кем идти рядом… Вот соткал полотно, а сколько за него заплатят, не одному ж тебе решать. Ты свою цену сказал, другой свою; не сошлись ‒ ты с полотном остался, он с деньгами. А разбойник ‒ как если бы ткач ловил людей и силой им полотно пихал. А им, может, и вовсе его не надо.

‒ А если не надо никому, ‒ промурлыкал Луч, ‒ бедняге ткачу умирать с голоду? Или менестрелю.

Ну, конечно. Само собой. К этой-то мысли всё и шло: менестрель ‒ тот же разбойник. Бесполезный…

‒ Но они слушают песни, ‒ безнадёжно возразил он. ‒ Им нравится. Оттого и обидно: уменье твоё берут, а после… будто не слушали, не просили петь ещё… как забывают. А воровство… Вон тот парень в деревне сказал: в дом бы не пустил. И многие бы не пустили. А если пришёл к трактиру, и ни петь, ни идти больше не можешь, и денег ни гроша ‒ и что делать? Если сразу говорят: менестрель, бездельник, попрошайка, притворяется, гнать в трясины, не то сопрёт чего… и сам виноват, путь-то сам выбирал…

‒ Да. ‒ Луч прищурился, глядя ему в глаза. ‒ Путь выбираешь сам. Менестрель. Или разбойник. Так?

‒ Нет! Разбойники ничего не дают взамен, просто… ‒ он помолчал, обдумывая, и медленно повторил: ‒ Они ничего не дают. Признают лишь силу. Свою. И лишь свою свободу, а у других свободу забирают. Но ведь если у тебя от природы особый талант, значит, для него есть достойное место в Сумраке. Воин, певец ‒ они ведь нужны кому-то на самом деле. Только надо этого кого-то найти. А не отнимать чужое.

‒ И разбойник даёт кое-что. Ты ему добро, он тебе ‒ жизнь, правильно? Разве жизнь ‒ это мало?

‒ Но она и так твоя. Дать можно то, чего у тебя не было. А угрожать жизни ‒ это тоже… отнимание.

По губам Луча скользнула едва заметная улыбка.

‒ Отнимание, м-да… Хорошо. С разбойниками всё ясно. А менестрели? Они не требуют, не лишают свободы, они нужны, коль скоро люди слушают их. Ты сказал: если заслужил, это увидят. Менестрели трудятся и вполне заслуживают платы ‒ и деньгами, и уважением. Но кого видят в них? Попрошаек.

‒ Этого я не понимаю, милорд, ‒ печально вздохнул Эвин. ‒ Никогда не понимал. Это несправедливо.

‒ Несправедливо. Как если тебя вдруг ударил тот, кого ты ничем не обидел. Но тогда ты, разумеется, имеешь право защищаться? Ударить в ответ?

Опять он об этом! Боги, я ведь сказал ‒ красть плохо, неправильно, ну чего ещё он от меня хочет?!

‒ Не дать тебе заслуженного, ‒ вкрадчиво продолжал Луч, ‒ разве, в сущности, не значит ‒ отнять?

‒ Пусть значит! ‒ не выдержал он. ‒ Но если тебя ограбят, не делаться ж и тебе разбойником! А если заранее знаешь, где разбойники промышляют, ну и не лезь туда, коль боишься! Обойди, или жди, пока их словят, или спутников найди… выбери путь, где безопасно. Стань кем другим, и никто не тронет.

‒ Разумно, ‒ кивнул Луч. ‒ И притом, как ты справедливо заметил, известно заранее. Тогда ‒ зачем?

‒ Путь менестреля? Ну, тут же не сплошь плохое… есть и хорошее. Идёшь куда хочешь, видишь то, чего никогда бы не увидел, сидя на одном месте. И когда тебя слышат ‒ и смеются, и плачут, и ты вправду нужен, хотя бы пока не кончится песня, ‒ это ведь останется с тобой. Злые слова этого у тебя не отберут.

Он вспомнил давнюю зимнюю ночь у чахлого костерка на сырой от дождя траве: себя, дрожащего от ярости и обиды, и голос, сказавший то, что сам он смутно ощущал, но лишь тогда сумел до конца поверить:

‒ Если у тебя дар менестреля, а ты выбрал другой путь только потому, что побоялся несправедливости, ты отнял у себя свободу ‒ ту, от Мерцанья. Сам надел на свою душу оковы из суждений Сумрака. Будто и для тебя та польза, которую можно увидеть, потрогать или в карман положить, ‒ единственная, и твой талант действительно ничего не стоит. А если согласен жить, как слепой, лишь бы другие слепые тебя не обидели, это же просто трусость. За что тогда ты сможешь себя уважать?

Луч перевёл задумчивый взгляд с него на пол, и лепестки закружились, складываясь в новые узоры.

‒ Уважать себя… Гордость. О да. Ты меня радуешь, мой ученик. И давно ли ты понял это?

‒ Не совсем я, ‒ признался мальчик. ‒ О свободе, пока мне не сказали, я по-настоящему не понимал.

‒ Друг?

‒ Нет, просто тоже менестрель, ‒ он улыбнулся: настолько прохладные улыбки при встречах ‒ и даже тот зимний разговор ‒ и слово «дружба» не сочетались. ‒ Он из тех, у кого друзей не бывает.

Лепестки взметнулись, точно подброшенные порывом ветра, и беспорядочно разлетелись; один из них задел Эвина по щеке. Удивительно, думал мальчик, глядя на Луча, до чего бывают схожими лица!

‒ Милорд, ‒ он запнулся: ему вдруг показалось, что Луч не здесь, где-то далеко и отсюда, и от всяких учеников. ‒ Какая же гордость, если нас… менестрелей другие-то вовсе не уважают ‒ а они терпят?