Adversa_Fortuna - На седьмом небе [СИ]

Вот так дворняги и поступают: кусают, затем бегут. Он постоял, пришел в себя, опустил руки, а затем посмотрел на мои и спросил:

— Без молока?

Клянусь, он прямо это и выдал. Спросил про гребаный кофе. Словно в руках у него была сладкая вата, а не магнум. И мозги бы мне прошибло сахаром, а не свинцом. Так, Коннор?

Он еще тогда переспросил: лейтенант? Подошел, положил руки на плечи, сжал их и спросил: хэнк? Как будто бы раз и включил в себе нужное. Я поставил его стаканчик туда, куда он сложил оружие. Стряхнул его пальцы с плеч.

— Пошел ты, Лоусон.

И сам ушел.

Один был с молоком, другой без. Другой был без, без, Лоусон, в моих руках, а ты подавись теперь тем. Нахрен, пожалуйста.

Я вышел на улицу и сел на ступени. Холодный осенний ветер ударил по лицу не хуже воображаемого выстрела. Сначала мимо прошел Гэвин, завел своего Дэвидсона, чуть ли не облизал его при встрече, и укатил. Затем была Хлоя. Прыгнула в красного жука и выехала с парковки. Я просидел еще, наверное, час. Фаулер с удивлением притормозил рядом, как если бы выходка Лоусона вдруг отпечаталась прямо у меня на лице. Мы поговорили о женах, об отчетах, о работе, о детях. Затем он уехал, и я думал о Гэвине, Перкинсе, машине папочки, скрывшейся за поворотом.

И о Конноре, который остался там. Чья машина единственная застряла перед глазами, рядом с моей. Когда я поворачивал ключ, выезжал с парковки, гнал по дороге, мне больше всего хотелось прийти домой и поцеловать жену. Обнять Коула, спросить, как прошел день в школе. Хотелось спать, чертовски хотелось лечь. Когда дорога тянулась в линии, в змей, я еще не знал, что Лоусон отправится прямо за мной.

Следом, в мой сон.

Снился мне в ту ночь гребаный фруктовый компот — иначе не назовешь.

Я сидел в архиве, перебирал бумажки, раскладывая по годам, по именам, по способу убийства — словом, занимался херней. Как вдруг дверь открылась, зашел лимон. У него были длинные ноги и красные туфли. Поправил волосы, доложил мне на стол папок и вышел. Затем залетела черника. Прожужжала о чем-то, прошипела, запачкала листки, которые принесла, синим цветом, и выбежала в истерике. Наверное, расстроилась, что испортила документы. Но мне, если честно, было совсем не до этого, потому что зашло яблоко и село напротив. Оно положило ногу на ногу, отобрало у меня часть папок и открыло свой шкафчик — достало яблоко поменьше, откусило, прожевало и выбросило. Достало другое — все повторилось. И так много и много раз. Потом зашел Перкинс — единственный живой человек в этом архиве-кастрюле, помимо меня, перезарядил пистолет и выстрелил. Стрелял он всегда хорошо, вот и теперь попал, как обычно — в яблочко.

Проснулся я резко, подскочив на кровати и приложив руки к лицу. Сон шизофреника, не иначе. Довел ты себя, Андерсон, рассуждениями кто и зачем, а в итоге…

Остальным ли не похер? Тебе бы тоже, в самом-то деле, хоть в чем-то взять с них пример.

Я встал, чтобы попить воды, дошел до кухни и наткнулся на Нэнси. Она сидела у открытой двери, смотрела на улицу и рычала. Тогда я впервые это заметил — сигнализация была выключена, дверь нараспашку. Я стоял со стаканом в руке, смотрел на деревья и пытался найти оправдание плохому предчувствию. Открытой двери, злой собаке. И холоду.

Потому что было холодно, да. В сентябре обычно не так холодно, но пока я стоял и пытался хоть что-то понять, кусты где-то рядом зашевелились.

И меня пробрало.

Это мог быть и ветер. И бездомный. И собаки.

Моя заскулила и посмотрела в глаза.

Но не тебе ходить и проверять. Правильно, Хэнк? Когда уже двадцатый год находишься под программой защиты свидетелей, невольно начинаешь привыкать к странностям. К скрипящим дверям, к теням, к собственным кислым снам. Ну, и к рычащему псу. Ко всему простому, что обычный человек не заметит, но вот твое — конкретно твое — сердце непременно возьмет и забарахлит.

Наверное, в ту секунду оно вообще не билось. Потому что, если бы оно билось — если бы застучало прямо в голове (по ушам), я бы не сделал ни шагу вперед. Я бы не вышел на крыльцо и не включил бы свет во дворе. Не дал бы темноте себя увидеть. Не дал бы кустам смотреть.

Конечно же, там ничего не было. Потому что оно бы в любом случае притаилось, а ты — идиот, Андерсон.

Жаль, что понять это можно только сейчас. Когда во рту лишь один вкус — собственной крови, но губы все равно высохли. Ты хочешь дышать и плеваться, зашить весь живот только затем, чтобы доползти до собак, проверить их пульс и решить, где твоя.

Где твоя, Андерсон, а? Где твоя?

Я смотрю на Коннора, гипнотизирую, сжигаю все его тело одним только взглядом. Когда его рука шевелится, я почти кричу. От радости даже в груди колет. На пределе собственных сил я разлепляю губы, чтобы произнести его имя, чтобы позвать, чтобы шел, возвращался на голос. Но его рука падает, потому что из-под нее выбирается Нэнси. Она валится рядом, в снег, высовывает язык, скулит и лижет его, пытается отдышаться, пытается пить талую воду — как есть. Затем поворачивает голову и прячет нос в чужой ладони. Я смотрю на красные пальцы, смотрю на язык собаки, смотрю на Коннора, на его руку, считаю и обещаю себе, что когда закончу, обязательно встану.

Один.

У него была сестра. И они были похожи, очень похожи. Наверное, близнецы. Взгляд у Кэрри был такой же — смотрела она словно в голову, в твою самую личную часть, но не говорила об этом. Оставляла секрет, который находила, себе — и в этом была просто копией Лоусона. Я тогда заехал к ним. Единственный раз — хотел вернуть книгу, которую Коннор забыл в машине. Ему было не до нее — он пытался удержать Алису, прижал ее близко-близко к себе, потому что девочка плакала, но, оказавшись в его руках, перестала.

Я вообще заметил, что вещи менялись, когда он к ним прикасался.

— Так, значит, вы Андерсон, — произнесла Кэрри и открыла дверь шире.

— Значит, да, — она меня всего просканировала, прежде чем пропустить. А затем улыбнулась, уже по-своему, стоило лишь подумать, что глядя в ее глаза — устанешь сравнивать с братом. А затем она изменилась опять, стоило Коннору вырасти за ее спиной, положить руки на плечи, пробежаться пальцами и пойти мне на встречу.

— Хэнк, — он кивнул и тут же их убрал, спрятал за спиной (очевидно — свел в замок), как будто я не заслуживал даже рукопожатия. После того случая в тире — после моей реакции — он вообще старался лишний раз меня не касаться, и в его глазах я не заслуживал ничего. Ни привет, нихрена, ни че го — лишь свое имя. То, что у меня и так было, но для Лоусона это словно казалось достаточным — он не мог дать мне больше.

Я заметил, что он прятал руки, потому если для всех людей это акт доброй воли, то для него — что-то личное.

Он просто так тебя не коснется, не потянется к тебе. Уж поверь.