Adversa_Fortuna - На седьмом небе [СИ]

— Привет, Хэнк.

Он подходит и поднимает их.

— Где ты был, Коннор?

— Ездил по городу. Объехал все улицы, собрал всех собак, которых нашел, и развез в приюты. Нашел кошку домой. Кэрри еще не знает.

Он смотрит во все стороны, но только не на меня.

— А ты сам… как?

Меня едва ли хватает на вопрос, когда его ответ:

— Ничего.

становится последней каплей. Потому что это огромное и жирное Ничего, которое тянет в самую середину темного леса и там сжирает. Которое пьет и съедает тебя целиком. Ты веришь в обратное всем своим сердцем, но оно вот-вот остановится этим сраным Ничем. Внутри его тела сотни тонн Пустоты. Я бы напился, чтобы поверить в другое. В то, что однажды увижу его где-то помимо собственных снов. Или в свою правоту. В то, что призраки не становятся чьим-то кошмаром, их лучше ловить.

В откровение Коннора я не поверю ни за что, потому что он достает сигарету и курит.

— Ничего, — говорит, — ничего, ничего, ничего…

На похороны его я прихожу, хоть и не приглашен. Там говорят хорошие вещи.

Гэвин Рид: Мы были друзьями, еще с академии. Коннор готов был бросаться под пули за нас. Он всегда был таким…

Хлоя: Я его давно знала, но мы с ним почти не общались. Он меня… напугал. Еще в академии Перкинс направил на него пистолет, а он сломал ему руку. С этого все и началось. А так мы никогда не разговаривали…

Я подхожу к тумбе и протягиваю листы с их играми. Смотрю на гроб, словно взываю к судье — Коннор удивленно выглядывает из-под цветов.

— Вранье, — говорю, — объясните гостям, а что это?

Хлоя бормочет какие-то глупости: вроде своих аллергий или видов птиц, сортов яблок. Я провожаю ее с трибуны. Она садится в красного жука и уезжает. Гэвин садится на красного Дэвидсона и уезжает.

Сон заканчивается.

Все сны рано или поздно заканчиваются.

Те два месяца похожи на молоко. Они влетают мне в голову белым туманом, портят все, что находят, а на остальном оставляют пену. Она горькая и ядовитая. Я пью ее с чужих ладоней, словно собака пьет воду из миски — хозяин не может обманывать.

Чьи это ладони — не знаю, да и знать не хочу.

Не помню я и разговора с Кэрри. В первую нашу встречу после больницы она была со своим пистолетом.

А потом проходит полгода. И год. Я уезжаю в Чикаго, покупаю там дом и остаюсь навсегда. Новое место ни о чем не помнит, оно стерильно, и я бы с удовольствием стал таким же, но не могу.

Нэнси умирает через год — обструкция дыхательных путей. Одним днем она просто не просыпается, лежит на полу, а я роняю чашку с кофе, стоя в конце коридора и испытав шок — сильнейшее де жа вю. Я подхожу к ней, беру на руки и прислоняюсь к груди. Сердце не бьется.

Но это ничего, ничего.

Еще с утра все было в порядке.

Я раскрываю окно шире — переваливаюсь через него и смотрю вниз. Каких-то три метра. Смешно. Наверх целые миллионы. Но мне все равно почему-то страшно. Сна ни в одном глазу и слава богу. Видимо, все дело в годовщине. Еще и новая смерть. Нэнси ушла сегодня, Коннор ушел сегодня. Вся моя семья спаслась сегодня и я. Эта дата проклята, либо священна.

Мы поделились на два лагеря. Ровно. Кэрри и я — за первое, Лиза и Коул за второе. Кстати, она приезжает днем. Кэрри-кэрри.

Бывают дни, когда я думаю, что этого не было. Что Коннора Лоусона никогда не существовало в моей жизни, у меня была собака по кличке Сумо породы сенбернар, а не Нэнси-пудель, что, конечно же, бред. Но развивать эту мысль мне нравится. Что-то вроде: я никогда не был полицейским, а читал лекции в университетах об общественной безопасности. Мы всегда жили в Чикаго и нигде больше. Из-за меня не умер ни один Коннор, а уж Лоусон — точно.

Но когда приезжает Кэрри, я вижу.

Она смотрит мне прямо в глаза, и я вижу.

Они как хамелеоны — оставляют секрет, который находят, себе. И в этом неотличимы.

Когда она обнимает меня и виснет на шее, когда говорит об Алисе, об их квартире, о Департаменте, когда спрашивает, как Коул и Лиза. Когда произносит хэнк, хэнк, хэнк, приносит кофе, приносит чай, приносит вопросы о своем брате — раз за разом все больше…

У нее большие глаза, просто огромные.