Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том I

Звучало задорно, публика прихлопывала, громко подпевала, угадывая окончания, ликовала в экстазе.

Выдохшись, на этой, не совсем политкорректной ноте, остановился, хлопнул себя по бокам и, разведя широко в стороны руки, поклонился, лицо, имея совершенно невозмутимое. Всем номер понравился, хлопали от души.

Потом публике, уже по традиции предстояло послушать сочинителя белых стихов по кличке Шарик (за то, что любил говорить — это «на шару»).

Бывший инженер по эксплуатации электронно-технического оборудования АЭС решительно вышел ближе к середине и прочёл новое своё творение трагическим голосом, растягивая слова. При этом встал в этакую позу, выдвинув одну ногу вперёд и слегка согнув в колене. Правая рука его оказалась воздета верх и вперёд, другая в сторону и назад. На фоне огня костра зрелище, скажу Вам ещё то. Будто хочет сорвать с небес звезду и бросить в жаркое пламя. Протяжно, с придыханием он начал декламировать свой стих, который на поверку оказался вовсе и не белым, а точнее совсем не белым.

Продолжил белым стихом:

Семья, сначала примолкла, переваривая услышанные творения самородка, но затем разразилась возмущёнными разнородными комментариями. Начиная с почти нейтральных — Почему так мало? До возгласов — «Хорош мозги мутить хвилософ! Куда улететь собрался самородок?».

А пуще того и вовсе обидных — «Ипотент, что ли?! И уже по женской части — Все вы мужики суки! Кобели ненасытные».

Раздосадованный такой реакцией автор, пытался что-то промямлить типа — «Это личное, художника обидеть нельзя!». Хотя, по правде говоря, ожидал чего-то в этом роде, помятуя о прошлом опыте. Базар прекратил бугор, бросив коротко — «Ша!».

«Давай Дворжик! Коржик! Твой черед. Не посрами!» — соизволил милостиво «папа» в сторону «героя дня». Имея в виду, наверное, чешского композитора Богуслава Дворжака. Новенький понял, это к нему.

Получив благословение, на сей эксперимент — одной струны до того не было вовсе, остальные болтались, откуда скрипач достал струну и странную железяку никто не понял. Что-то подтянул, подкрутил колки, поправил и начал настраивать инструмент. На слух не надеясь, настраивал по камертону.

Разочарованные слушатели, измождённые долгой процедурой настройки, какофонией резких звуков уже начинали роптать. Только благодаря старшому — бугру, народ не рискнул ещё и проучить недоделанного автора культурного мероприятия хорошим подзатыльником. «Чего тянуть кота за помидоры?».

Наконец, скрюченный по жизни, хилый старикан, встал, вышел на два шага вперёд, ближе к огню, выпрямился, гордо вскинув голову, объявил громко — Ремо Джацотто, Адажио Альбинони. Вставил, прижав левой скулой упор для подбородка, прогнувшись всем телом вперёд, неожиданно стал как будто выше, стройнее, совсем протрезвел. Перехватил левой рукой шейку грифа, вскинул неожиданно резко смычок, дождался пока смолкнет шум, пролетающего недалеко над МКАДом вертолёта, и заиграл.

Совершенно необычным событием той ночи в масштабах ЗАО (закрытое акционерное общество) стало это выступление музыканта под открытым небом.

Большой альт сначала тихо застонал, жалуясь на судьбу, потом стал громче, ещё громче, и уже вовсю заплакал навзрыд. В тщедушных руках старого человека, под его скрюченными грязными пальцами инструмент встряхнулся, ожил. Детский плач струн сменился на взрослый женский, несущий в себе дух мрачной, но спокойной скорби.

Сочные потоки извлекаемых звуков вроде бы разрозненных поначалу простых тем, превратились в одну, удерживаемую-остинатную, но окрашенную разными гранями, затем опять дробились, пока доминанта музыкального произведения окончательно не возобладала.

Потом произошло и вовсе нечто невообразимое.

Барочная трио соната соль минор, написанная итальянцем, разрастаясь, возносилась к вечности, стала подобна восторженному гимну. Мелодия её была прекрасна, как утренний восход, сиреневый лотос или гибкое тело молодой голой женщины. Музыка удивительная, плыла прекрасной лодкой, пронизывая пространство.

Уже намертво замолкли те, что до того бубнили — «Давай Коржик, что ли Иванушек».

Все вокруг наполнило, понятое всеми отчаяние от потери, любимого ли человека, трагичной ли истории прошедшей любви. Скрипка, творение неизвестного мастера пела так, что разрывалось сердце, вольные и невольные слушатели боялись вздохнуть. Пение струн слилось в одну всепоглощающую волну, она звучала, притягивала человеческим голосом, то умеренно низким, то заоблачно высоким, менялись в идеальном порядке тональности, тембры и динамические оттенки.

Длилось и длилось это высокое и чистое в душах притихших людей, кто-то, не стесняясь, вытирал дрожащей рукой набежавшие слезы.

Музыка то поднималась, то падала в звучании покалеченного Альта, казалось, заменяя собой оркестр.

Несомненно, сам Господь вложил частицу своего огня и мощи в это произведение. Благословен был, тот мастер, что сотворил инструмент.

Между тем, Музыкант довёл исполнение до репризной части произведения, повторяющей экспозицию. Волна звука, поднятая смычком, наконец, упала, разбилась на отдельные осколки нот.

Глубокое отчаяние и грусть охватили всех, кто в это время слушал бывшего детского педагога, русского учителя, безвестного творца ребячьих душ, несомненно, талантливого исполнителя и просто хорошего Человека.

Пусть лопнут от зависти толстосумы, что нажились от распила бюджетных средств, нанимающие лучших гувернанток и учителей Гнесинки по вокалу, или фортепьяно, скрипки и так далее, для своих чад. Тех, кто часами мучили и себя и других ради престижа, моды, просто потому что так принято в интеллигентных семьях. Они так не смогут никогда, никогда. Чтобы так играть, нужна Душа Учителя и созвучная ей, подрастающая, но уже Душа ребёнка, нужно быть на одной стороне с Творцом.