Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том I

Волнение, охватившее вконец очарованную аудиторию, достигло апогея, заключительная часть, называемая кодой, оставила чувство непомерной жалости и страданий умирающей любви, без малейшей надежды на то, что все ещё можно исправить. Люди, а это сейчас были другие люди, сопереживали свершившемуся и неизбежному, соизмеряя каждый со своей судьбой то, что рассказали им так просто и так сложно на самом деле Автор и Музыкант.

С последним звуком финального аккорда, адресованным потомкам, отдавшая и потерявшая все силы больная скрипка, сжатая затёкшей рукой рухнула вниз, и напоследок тихо-тихо дзинкнула, как обиженный котёнок.

Старик шумно выдохнул — «Благодарю». Сразу скрючившись весь, застыл, потом вернулся сел на ящик, заботливо подвинутый кем-то из присутствующих.

Все молчали, ибо ещё бушевали эмоции, и не хотелось возвращаться в этот холодный, злой мир несправедливости, с небес обетованных на зловонную проклятую свалку. Говорить не хотелось. Дед превзошёл сам себя, что он наделал, зачем? Или так надо, чтобы изредка чистый дождь вечной музыки смывал с людей наносное, мелкое, заживлял раны и врачевал души.

Жёлтая Луна с удивлением смотрела на мир, такой далёкий и странный, скудно освещая все вокруг отражённым ночным светом.

Хлопнула дверь вагончика, сбив оцепенение. Старик, только что сотворивший чудо, сидел, подогнув ноги, бережно обхватив альт руками, и рыдал тихо, по щенячьи вздрагивая плечами. Внутри все болело и ныло, от напряжения, от болезней, от старости, наконец.

Что за хрень у тебя тут Мамай, раздался рассерженный голос приближающегося ЧОПовца, в темноте чёрная форма была еле различима, только большие, шитые золотом буквы видны издалека, чтобы каждая тварь знала, с кем имеет дело и своё место. С этими прямоходящими глаз да глаз.

Заканчивай бардак, а то ты меня знаешь, наложу контрибуцию. А если кто не согласен, хочет большого и чистого — помойте слона, и довольно хихикнул.

Мамай, конечно, понимал, что дебил сам наложить контрибуцию, то есть штраф не может, не по Сеньке фуражка, но ссориться не хотелось.

Кивнул своим молча, народ рассосался кто, куда по вырытым норам, коробкам, ящикам и даже шифоньерам, оборудованным под жилище. Обида на охранника за подрыв авторитета все же осталась, при случае он отомстит, только торопиться не с руки, случай представится.

Костёр ещё горел какое-то время, после потух. Огонь пропал, но ещё долго в ночи светились красные глаза — огоньки догоравших углей, похожие на страшных существ стражников темноты из другого мира.

К четырём часам небо затянули плотные тучи, свет от Луны уже изредка едва пробивался сквозь грозовые облака, потихоньку стал накрапывать дождь, загнав последних обитателей свалки в укромные щели.

Даже толстые наглые крысы — пасюки, истинные хозяева на всей огромной огороженной территории стратегического объекта перестали бегать и попрятались в норы.

Из будки неслышно выскользнула тень и торопливо переместилась за пределы освещённой зоны. Невысокого роста, худощавый человек направился в сторону хижины уже знакомого нам Мамая, неслышно ступая по утрамбованной массе всяческого хлама из пластика, дерева, металла, стекла, бумаги и пищевых отходов, укрытых уже кое-где тонким слоем насыпного грунта.

У входа в то, что называлось хибарой или шатром, лежала «новая» ковровая дорожка синего цвета, привезённая когда-то с выставочного центра ВВЦ-ВДНХ и по случаю доставленная «папе» кем-то из «рабов». Предупреждённый, заранее собутыльником ЧОПовцем, мужчина с головой накрытой капюшоном, легко обошёл спрятанные звуковые ловушки, предусмотрительно, оборудованные из спичечных коробков, спрятанных под этим покрытием из ковролина, и втиснулся в помещение.

Кто его соорудил было доподлинно неизвестно, переходило оно по наследству старшему на участке. Наполовину в земле, представляло оно собой жалкое зрелище, большую часть всей видимой площади занимало подобие кровати, на которой спали одетыми, в обнимку, тесно прижавшись, Мамай и одна из женщин, давеча сидевших у костра.

Сверху это сооружение из досок и ящиков было накрыто шатром из тонкого оцинкованного железа, закреплённого в центре, на столбе, врытом в землю. По бокам, который опирался на щиты, сколоченные из толстых грязного серого цвета досок.

Вошедший человек, судя по тому, как уверенно он двигался, и прекрасно видел в темноте обладал кошачьим зрением.

Он подошёл вплотную к храпящему громко хозяину семейной хибары и распростёр над его головой тонкую сухую ладонь с длинными грязными пальцами. Сильная вонь, исходившая отовсюду мешала сосредоточиться, но время поджимало.

Наконец, тучная баба что-то пробормотав во сне, отцепилась от «папули», отвернулась к стене и затихла.

Мамай же меж тем выпрямился, весь неестественно выгнулся, застыл, а потом встал с открытыми мёртвыми глазами и бледным, посеревшим лицом, почти упёрся в ладонь.

Слушай и повинуйся!

И спустя несколько секунд скомандовал — Пошли.

Произнесённые шёпотом, зловеще звучащие слова посетителя больше походили на приказ конвоира. Спавший одетым и обутым сомнамбула — вождь нигринских покорно двинул на выход. Из кандейки он шёл, след в след, за юношей с неприятным лицом взрослого мужчины. Вы, наверное, сразу догадались, сильный, здоровый Мамай безвольно следовал за нашим старым знакомым «хвостатым» кошаком-Арсатом.

Спокойно они прошли около километра, до незапертых ворот, с высоким в три метра забором из металлической сетки, и стаей натасканных сторожевых псов, не издавших ни звука, затем дальше по дороге в сторону Холанского кладбища.