Павел Сурков - Игра в Шекспира

Бербедж (заметив Кемпа, радостно). Уильям! Билл! Какая встреча! Здравствуй, старый друг! (обнимает Кемпа)

Кемп. И я так рад тебя видеть, старина. Ну, как ты сам? Как театр?

Бербедж. Все хорошо, Билл. Все хорошо. Вот, ставим новую пьесу…

Кемп. Трагедию, поди? От мистера Шекспира, видать?

Бербедж. Да… (пожимает плечами) История и вправду трагическая — о принце, который мстит убийцам своего отца. Дело происходит в Дании, никаких параллелей с нашей державой нет и в помине… Успех, я думаю, обеспечен. Тут и драки, и любовь, и даже призрак.

Кемп. Ого! Призрак? Это что-то новенькое!

Бербедж. Ну да, призрак. Представляешь, к принцу является дух его убитого отца — и рассказывает всю правду. Ну и принц начинает мстить.

Кемп. Ты, поди, призрака и играешь?

Беребедж. Бери выше! Я играю принца. Гамлета.

Кемп. Ты? Старый толстый Дик — и вдруг принц?

Бербедж. Ну да. Мистер Шекспир пошел мне на уступку, он именно меня видел в этой роли. И даже написал такой текст, что мой принц тучен и одышлив. Так что никаких сомнений — принц может быть и таким.

Кемп. Куда катится этот мир! В преисподнюю, Дик, ко всем чертям! Боже, Дик, что ты несешь! Ты же помнишь еще старый театр, где мы ставили настоящие пьесы, а не вот… вот это…

Бербедж. Ну, зачем же ты сразу так набрасываешься на пьесы мистера Шекспира…

Кемп. Я не набрасываюсь, старина. Я сожалею.

Бербедж. О чем, Билл?

Кемп. О былых временах. Когда я оставил «Глобус»? Год назад? Полтора? И что получилось? Где теперь веселый смех на представлениях? Где комические фарсы? Где клоунада? Где маски? Где радость, в конце концов? В театр люди шли как на праздник, посмеяться, похохотать, чтобы животы трещали — морали и проповедей нам хватает в церкви. А театр был создан для веселья. Для отдыха, Дикки! Помнишь, как заливались зрители, стоило мне только выйти на сцену и скорчить рожу? Да и ты был весьма хорош в роли этого… как его? Петруччо! Точно, Петруччо! И ведь эту пьеску тоже написал мистер Шекспир. А что теперь? Убийства? Кровь? Призраки? Даже детей на представление не затащишь, какое уж тут развлечение…

Бербедж. Но просто идет время… Театр меняется…

Кемп. Меняется?! Он не менялся сотни лет, с античных времен, когда древний грек напяливал на себя деревянную маску и говорил, что он — Агамемнон! Все было так же, трагедии чередовались с комедиями, но если это была комедия, то такая, что слезы из глаз. Ха-ха-ха, Геркулес в птичьих перьях! Вот, что любит народ, а не ваших принцев с призраками и убийствами.

Бербедж. Ну так и играй комедию..

Кемп. Я и играю. Слыхал про девятидневное чудо Кемпа?

Бербедж. Нет.

Кемп. О, скоро о нем узнает весь мир, клянусь Богом! Знаешь, что я сделал? Я утром вышел из Лондона на тракт, что ведет в Норидж, и пустился в пляс. На мне был мой лучший костюм, ты помнишь его — ленты, бубенчики, колпак — я пел, я играл на флейте и лютне, я танцевал, и я шел вперед, с танцами и песнями. Люди выглядывали из окон, детишки выбегали на улицу и пускались в пляс вслед за мной… А я шел по дороге, не останавливаясь ни на минуту, я пел и плясал, я рассказывал анекдоты и даже позволил себе продекламировать тот самый скабрезный стишок про нашего дражайшего Роберта Сесила. И ни один стражник, ни один солдат не остановили меня, напротив — они подносили мне вино и хлеб. Я был счастлив, Дикки, и я ввалился в Норидж с гудящими пятками и в разбитых башмаках, и рухнул плашмя на первом же постоялом дворе. Но я показал им, что такое комедия и что такое театр…

Бербедж. Кому — им?

Кемп. Им. Всем. Людям.

Бербедж. Прости меня, Билл, но, по-моему, они просто видели шута, который пел и плясал на дороге. Кто обидит дурачка? Вот тебя и не трогали…

Кемп( сощурившись, резко, злобно). Запомни, Дикки! Придет время, когда люди наконец-то поймут, что смех и развлечение — главное в искусстве. Мы — шуты, мы отвлекаем публику от грустных мыслей, мы не даем ей заскучать. И помяни мое слово, пройдет совсем немного времени, когда публика кинет дерьмом в ваши трагические пьесы, в ваших призраков и мстительных принцев, и вот тогда на сцену вернемся мы. Клоуны, шуты — мы воцаримся на ней, чтобы уже никогда не сойти с подмостков! Мы будем показывать вам голый зад и высовывать язык по любому поводу, мы будем травить самые сальные и скверные анекдоты, мы будем сквернословить по любому поводу и без повода, а публика будет хохотать! Публика будет ржать! Публика будет развлекаться! Долой театр, Дик, прощай, высокое искусство, да здравствует грубый шут и пошлая шутка! Да здравствует веселье без единой пользы и цели! Да здравствует смех ради смеха!

Бербедж. Какие ужасные вещи ты говоришь, Билл… Просто кошмарные…

Кемп. Зато — правдивые. Ты сам увидишь. Дай только срок, совсем немного времени, совсем чуть-чуть. Вот увидишь, что я окажусь прав, что комики победят трагиков, распутники — моралистов, а удовольствие — печаль. Вот увидишь, Дикки!

Бербедж. Не на моем веку…

Кемп. Все может быть. Все. Все.

Выходит Хор, подходит к сидящему сбоку сцены Шаксперу.

Хор. Ну, каково?

Шакспер. Что каково?

Хор. Каково, спрашиваю, то, что тут только что творилось?

Шакспер. А что тут творилось? Ну, подумаешь, заспорили двое. Этому так, другому сяк… Милое дело. У нас давеча в кабаке один тоже пришел, не буду, говорит, эль ваш пить, он кислый. Не нравится — не пей, а чего привередничать-то? Кислый эль тебе, ишь ты поди! Кто ж спорит-то! Ну, кислый эль, и кислый, чего переживать-то? И не такое пивали!

Хор. Но кислый эль — это как-то…

Шакспер. Невкусно, конечно. Не так хорош, как свеженький. Но ты эль зачем пьешь — жажду утолить али напиться? Если жажду утолить — то, вон, молока можно попить или воды. А эль пьют ради чего? Ради хмеля! Ради веселья! Вот и театр-то — кому-то в нем надо, может, историй красивых про принцев да призраков, кому-то страстей венецианских подавай, а кому — и посмеяться от души. Каждому свое, понимаешь? Вот этого они понять не могут.

Хор. И что?

Шакспер. Да, собственно говоря, все! Все как есть — вот он спектакль, комедия тут или трагедия, то или иное — по сердцу. На свой вкус — от воды до эля. Пусть и скисшего. Чего ругаться-то?

Хор. Время такое. Неспокойное.

Шакспер. Время — да. Волнительное время. Вот, гляди, я в этой пьесе играю призрака. Духа, значит, папаши главного героя. Он королем был, а у него был брат. И брат этот убийство задумал, но тайное, хитрое, такое, чтобы не подкопаться, чтобы выглядело как несчастный случай. И что удумал, стервец: пока король, значит, спал в саду — подкрался и влил в ухо яд.