Павел Сурков - Игра в Шекспира

Дворецкий. Да-да, хозяин настолько плох, что уже впору обращаться к колдунам. Эта поездка в Данию совсем его доконала… Перемена климата, этот долгий путь на корабле… Мой хозяин уже не мальчик, при этом его разум все так же светел, но вот тело… Тело его измождено и практически уничтожено.

Хор. И врачи ничего не в состоянии сделать. Об этом я и говорю.

Дворецкий. Вся надежда только на нее одну. На госпожу. Она ходит за хозяином, как тень, отзывается на каждый зов, сидит у постели, не смыкая глаз. Я вижу, как он ей благодарен, но…

Хор. Но врачи ничего не в состоянии сделать. Да. Да, я понимаю.

Дворецкий. Эх, приятель, ежели бы вы понимали! Хозяин — он же ничего дурного и в жизни никому не сделал! Мухи не обидел! Конечно, горяч бывал, но и отходчив сразу же. Ничего плохого не могу сказать о хозяине — так за что же его-то так?

Хор (пожимая плечами). Судьба?

Дворецкий. Плохая это штука, судьба ваша! Всякую мерзость, вона, держит о двух ногах, даже простуда их, мерзавцев, не берет, а хозяина недуг косит и того гляди в могилу утащит. Я уж и священника хотел, а он все ни в какую. Думает, оклемается.

Хор. Может, и вправду все наладится? Человеческое тело — занятная штука: кажется, хрупкая, с одной стороны, а с другой — не так уж просто и разрушить.

Дворецкий. Вот он и разрушает, и оно изрядно разрушается, доложу я вам. Это ужасная болезнь, просто кошмарная. Но — он держится. Изо всех сил держится. Он прекрасно понимает, что останется после него.

Хор. После него? Останется?

Дворецкий. Ну конечно! Останутся пьесы Шекспира!

Хор. Мой дорогой наивный друг. Дело в том, что пьесы Шекспира, конечно, останутся, но, увы, к графу Рэтленду они не будут иметь уже ни малейшего отношения.

Дворецкий. Да что вы такое говорите!

Хор. Игра слишком затянулась. Затянулась настолько, что закончить ее нет уже никакой возможности. Все верят в Шекспира и нереальный Шекспир стал настолько реальным, что оттенил реального Рэтленда. Вот в чем штука, друг мой. Вот, в чем вся соль — и вся беда этой прекрасной, опасной и донельзя азартной игры. Игры, в которую оказались вовлечены не только ее создатели, но и все зрители, а там и — кто знает? — и весь мир. Все, все без исключения поверили в Шекспира! Вот он, невероятный, ни с чем не соразмерный итог игры!

Дворецкий. Господи ты Боже мой! Зачем же вообще надо было затевать эту чертову игру? Зачем, скажите на милость?

Хор. О, мой милый! Какой своевременный вопрос. Посмотрите-ка на вот этих (показывает в зал) . Они второй час задаются тем же самым вопросом. Затевать игру нужно было ради одной-единственной цели — удовольствия.

Дворецкий. Удовольствия? Чьего удовольствия?

Хор. Нашего с вами. Ну и — своего собственного. Ну и, конечно же, их (показывает в зал).

Дворецкий (фыркает). Пф-ф-ф-ф…

Хор. Не фыркайте, друг мой, не стоит! В самом деле, в жизни нет ничего прекрасней великолепной, тщательно спланированной и продуманной игры, которая нас всех переживет. А когда в эту игру играют еще и лучшие люди своего времени… О-о-о…

Дворецкий. Нет, нет, даже думать об этом не желаю! Ну, в самом деле, кто поверит, что полуграмотный болван, торгаш, еле-еле умеющий подпись поставить на бумажке, смог сочинить такие великолепные пьесы! Кто поверит в такую глупость?

Хор. Кто поверит? Да все. Все поверят. Я вам больше скажу — все в это уже верят.

(Гостиная в доме Рэтлендов. Мэри Сидни утешает Елизавету)

Мэри. Крепитесь, дитя мое. Крепитесь. В этом наш, женский крест. Мы переживаем своих супругов и до конца дней несем в сердцах к ним любовь. Ну а уж что касается вашего мужа… Милая моя, он был самым счастливым человеком на земле…

Елизавета. Был? Почему — был? Не говорите о нем так, умоляю вас! Он есть, он жив, он дышит!

Мэри. Простите… Простите меня великодушно. Конечно же, Роджер жив, и я искренне надеюсь, что Господь будет милостив к нему… И к нам всем…

Елизавета. Он поправится, вот увидите! Ему обязательно станет легче! Он, конечно, все драматизирует, он всегда склонен все драматизировать и взирать на жизнь сквозь закопченные стекла! Но это пройдет! Это, конечно же, пройдет, тетушка, будьте уверены — пройдет!

Мэри. Дитя мое, будьте покойны — конечно же, пройдет. Господь не оставит вас. Роджер, конечно же, поправится, но в любом случае — пока что вам надлежит быть сильной. Держитесь, дитя мое. И ради него, и ради себя, и ради всех нас.

Елизавета. Я всегда была сильной. Я всегда старалась соответствовать ему — а более сильного человека я в своей жизни не встречала никогда.

Мэри. Признаюсь честно — и я тоже. Дух Роджера все так же силен, несмотря на болезнь — и я уверена, он не сдастся.

(входит Фрэнсис)

Фрэнсис. Что мой брат? Любезная сестра, как он?

Елизавета. Без изменений, Фрэнсис, без изменений. Утром стало немного легче, но сейчас он снова в забытьи. Периодически повторяет какие-то монологи Шекспира — словно герои всех пьес собрались у постели и на множество голосов общаются с ним. А он — отвечает, отвечает собственными словами…

Фрэнсис. Удивительно…

Мэри. Ничего удивительно, Мэннерс, ничего удивительного. Этот блестящий ум продолжает совершенствовать собственные сочинения, даже несмотря на то, что они закончены… И, кстати, это может еще послужить ему хорошую службу. Вы знаете, что затеяли Донн, Джонсон и Честер?

Фрэнсис. Вы об издании? Да, я слышал.

Мэри. Все пьесы Шекспира, одним томом — in folio. Вся наша мудрость под одной обложкой. Великолепный памятник. Памятник, которому нет цены. Он, словно феникс из пепла, возродит дух Роджера… Правда…

Фрэнсис. Правда, никто не будет знать, что речь идет именно о Роджере. Но — что поделаешь, иногда можно пойти и на такие жертвы. Чего не сделаешь ради вечности. Теперь осталось совершить тот самый, последний шаг в вечность. Самый-самый последний…

Елизавета. Какой же? Нет, только не говорите, что…

Фрэнсис. Да, милая моя. Он должен умереть.

(Звучит громкая, очень громкая музыка, во время которой идет резкая пантомима — мы видим всех персонажей, выстроившихся в круг, в центре которого — Рэтленд. Он мечется, рвется то к Елизавете, то к Фрэнсису, то к Бербеджу, то к Королю, то к Сесилу, но его все время отбрасывает в центр круга. Яркая вспышка, после которой — абсолютная темнота, мы слышим только шумное дыхание Рэтленда и звук, похожий на биение сердца. Постепенно это биение замедляется, пока не прекращается вовсе)