Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

— Да, я так, Ланочка, поговорить с ним хочу, — протянул громко дед, оправдывая собственную глухоту на правое ухо. Бабушку звали Светлана, но Ярослав Васильевич, как величали моего деда неизменно кликал ее «Ланочкой» в кругу семьи, а при людях последнее время почтительно обращался по отчеству «Павловна». Тем самым обращением, точно указывая на ее значимость не только для него как человека, но и в целом для общества. Вероятно, дед считал бабушку центром жизни, вокруг которого всегда вертелась его жизнь, и каковой сейчас к старости стал еще более значимым для него.

— Дед, а, что за напиток такой, сыровец? — спросил я у Ярослава Васильевича, припоминая напиток который пил на Радуге, думая, впрочем, опять только о том, что волновало меня. И медленно перевел взгляд с экрана телевизора, на котором мелькали какие-то тени людей, участвующие в очередном сериале, на лицо сидящего справа от меня деда. Наверняка, зная, что если этот сыровец напиток моего народа, в смысле русского ли, славянского Ярослав Васильевич, непременно, об том все расскажет. Просто дед был почитателем все русского, народного… Поэтому в предбаннике у него, на крючках укрепленных в стене, под потолком висели веники: дубовые, березовые, эвкалиптовые. Он также сам варганил всякие народные напитки: квас, студень, морс, водицу, сыворотку, компот. Собирая травы, настаивая напитки на печи, добавляя туда специи, мед. С тем то ли экспериментируя, то ли применяя методику прадедов. Дед мог выпить и что покрепче, домашнего вина или самогоночки, опять же приготовленных им самим. Но никогда с этим не перебарщивал, никогда (даже в молодости) не терял головы, зная меру, потому и сохранив здоровье себе и бабушке.

— Сыровец, так эвонто квас, белый токмо, который готовят из ржаной муки, — отозвался обрадовано Ярослав Васильевич.

Он слегка подался со спинки дивана вперед и с интересом глянул на меня, точно видел впервые. А точнее будет сказать, это я видел, да и слышал его впервые… впервые с интересом. В его зеленых радужках мелькнуло волнение, будто мой интерес, мое состояние только и могло вызвать, что беспокойство.

«Видимо, — подумал моментально я, уловив ту тревогу в старике, — отец ему чего волнительное нашептал про меня, перед приездом по телефону».

— Ты, чего ж внучек, — протянул дед, теперь сменив беспокойство на огорчение, и тончайшие, один-в-один, как трещинки на коре дерева, морщины разлиновали не только лоб, но и щеки его лица. — Не помнишь про сыровец, я ж тобе рассказывал. Эх, молодежь! — дополнил он, и теперь я понял он вкладывал в свою раскатистую о-кающую речь не огорчение, а лишь стыд, наполненный тем, что, так-таки, не сумел передать мне ли, моему отцу ли, все полученное им от родителей. — Ужоль ничего в вас нет от прежних нас. Помру я и ты, внучок сыровца-то и не приготовишь. Так и будешь колу свою сосать! Тьфу, да, и, токмо!

Я не стал спорить. Так как понимал дед прав, и насчет сыровца, и насчет колы. Мне всего-то и хотелось, так узнать есть ли в нашем народе такой напиток, как мне показалось имеющий кисловатый вкус и напитанный ароматом ягод. Я вообще был молчалив, с дедом ли, бабушкой, все время думая о Лине, тоскуя о ее запахе, ее мире. И не столько желая в нем жить, сколько просто мечтая быть подле любимой.

— Сыровца у меня, нет, — досказал Ярослав Васильевич, вновь отрывая меня от мыслей о любимой девочке и возвращая в настоящий миг. — Но я тебе сейчас налью сбитня, он ужоль готовый. Ноне я его на мяте настаивал, для тебя, внучок.

Дед медленно поднялся с дивана и направился на кухню. А я также неспешно перевел взгляд с чуть горбящейся от труда спины Ярослава Васильевича на экран телевизора, где в очередном сериале кто-то кому-то признавался в любви, с легкостью обыгрывая это удивительное и очень мощное по силе чувство.

Похоже, чтобы угодить деду, я так-таки, перепил того самого мятного сбитня. Потому как стоило мне коснуться головой подушки на кровати стоящей на мансарде стариковского дома, как моментально черная дыра в моем сне приобрела какие-то блеклые тона. Точнее во тьме, из которой я все это время желал выбраться, взмахнув руками, где-то очень удаленно, подобно проблескам света появлялась лопасть вентилятора. Я также ощущал, что связывающая меня и эту мелькающую лопасть тонкая нить, неудержимо, хотя и медленно влечет к ней. Это было неторопливое движение, словно в царящем мраке я всего-навсего парил, порой малозначимыми рывками продвигаясь вперед, ближе к лопасти вентилятора.

Не знаю, как долго я, таким образом, сокращал расстояние. Наверно, очень долго.

Внезапно уменьшив пролегающий между нами промежуток и вовсе однократным прыжком, или только единым помыслом. И также моментально кажущийся белой лопастью вентилятор сменился на желтовато-студенистую местность, испещренную углублениями, возвышенностями и миниатюрными ямками. Вся выступившая передо мной поверхность данного места, напоминала панорамный вид Земли и если бы не ее цвет, да зрительно воспринимаемое вибрирующее движение всего вязкого полотна, я бы подумал, что завис в сотнях метрах над одним из уголков своей планеты. Потому места отмеченные выпуклостями, низинами разделяли тонкие артерии голубых рек, овально-вытянутые узлы фиолетовых озер.

А кругом властвовала чистота и свежесть. Именно такие чувства охватили меня при виде той местности…

Меня, такого крошечного, находящегося в состоянии нейрона моего мозга, осознания себя как личности, души, все поколь несущего человеческое.

Еще не более мгновения и на меня дыхнула такая теплота, перемешивающая в себе сладость распустившихся цветов, свежесть и необычайный пряный аромат, напоминающий горько-миндальный, терпкий вкус. Напоминающий мне Виклину, Лину, Линочку, мою любимую девочку.

Я не сразу понял, куда попал. Хотя мгновенно сообразил, что вблизи меня находится моя любимая девочка, так как узнал ее запах. И тем стал похож на охотничью собаку, наконец, разыскавшую в бесконечном злаковом поле знакомый дух перепела.

Впрочем, в данном случае точнее было применить выражение «не сразу вспомнил место». Так как я уже находился в этом состоянии, в этой местности прежде. И, очевидно, много раз. Ведь вспомнил, узнал, понял, что передо мной как-то совсем враз. Сообразил, что парю я не над местностью, а над человеческим мозгом, моей Лины.

Я, видимо, сообразил не сразу, потому как в этот раз не имелось привычной неясности наблюдения, не было тумана, прежде окутывающего зрение Лины. Однако стоило мне понять, где нахожусь, и подумать о глазах любимой, как я сразу увидел, в наблюдение глаз Лины, небольшую комнату. Стены в помещение были отделаны деревянными панелями, а через находившееся по правую сторону, от просмотра, окно вливался яркий солнечный свет, точнее свет от звезды Усил. Вдоль противоположной наблюдению стене стояли два кресла, схожих с теми которые я видел в доме у Лины. Не имеющих привычных мне мягких спинок с деревянными, узкими дощечками в средней части, деревянными подлокотниками и низкими ножками, завершающимися птичьими лапами удерживающими шары.