Бернар Вербер - Отец наших отцов [litres]

Пассажир в ряду перед ними изогнулся в кресле и явил розовую физиономию, обрамленную белыми кудрями.

– Я тоже слышал ваш разговор и должен сказать, что Дарвин повинен в куче катастроф. Дарвинизм послужил прелюдией к фашизму, ведь, согласно этой идеологии, одни человеческие расы более достойны жизни, чем другие. Естественный видовой отбор с отсевом неприспособленных ведет прямиком к расизму!

Лукреция Немрод пока еще не додумалась рассмотреть теории профессора Конрада и д-ра Ван Лисбет под политическим углом зрения и теперь внимательно слушала спор двух соседей.

Противник ламаркизма утверждал, что если родители ребенка учили английский язык, это не значит, что ребенок автоматически заговорит на этом языке. Его оппонент пожал плечами.

– Возможно, но если я поселюсь в Англии, то мои дети не только заговорят на английском как на родном, они вообще забудут, что их предки когда-то говорили по-французски. Это и есть приспособление к среде!

По другую сторону прохода тоже нашелся желающий присоединиться к разговору. Когда он встал, под его черным пиджаком блеснул золотой крестик, а на отглаженной белой рубашке обнаружился воротничок священнослужителя.

– Здравствуйте, я отец Матиас, священник. Не одолжите на минуточку ваш блокнот? – обратился он к Лукреции. – Мне тоже интересно изучить все эти теории происхождения человека.

Она протянула ему блокнот, и он стал быстро листать страницы.

– Давайте разберем их по одной, – предложил он примирительным тоном. – Метеорит – носитель вирусов? Невозможно, при вхождении в атмосферу так поднимается температура, что это несовместимо с любой формой жизни.

Дарвинизм? Если бы Дарвин был прав, то обезьяны в зоопарке превратились бы в людей.

Ламаркизм? Вы искренне считаете, что достаточно поместить людей в проблемную ситуацию, чтобы они поумнели? В таком случае в тюрьмах сидели бы одни гении.

Суперхищничество? Из этого следует, что акулы – гроза сардин, тунцов и осьминогов, должны были бы теперь разъезжать, как мы, на машинах, владеть огнестрельным оружием и просиживать перед телевизором.

Нет, будем серьезными, господа, мадемуазель! В вопросе происхождения человека ученые топчутся на месте, потому что это именно тот барьер, в который утыкается ограниченная научная компетенция.

– Что же предлагаете вы? – спросила Лукреция, отбирая у него блокнот и изготовившись записать новую теорию.

Священник безмятежно улыбнулся всем сразу.

– Куда более простую теорию. Бог, – изрек служитель культа так спокойно, словно озвучивал прописную истину, оспаривать которую способны одни умственно отсталые.

Галилей, подумал Исидор Каценберг, тоже, наверное, говорил тоном мудреца, когда силился убедить инквизиторов, что Земля вертится. Но со временем произошел обмен ролями. Теперь в первооткрывателя, ниспровергателя основ превратился поборник веры, от него ныне исходила совершенно революционная теория, обгоняющая свой век обскурантизма и потому непонятная.

– Бог, – повторил священник. – Бог в основе всего сущего. Кстати, все больше ученых приходят к мысли, что «гипотеза Бога» по меньшей мере столь же приемлема, как и так называемые научные теории.

– Бог! Какая новая идея! – усмехнулся дарвинист.

Отец Матиас, не отвлекаясь на это богохульственное вмешательство, достал из внутреннего кармана черного пиджака Библию и стал громко зачитывать фразы, которые считал главными для правильного понимания происхождения человечества:

– «Вначале Бог создал небо и землю… И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: птицы да полетят над землею, и да произведет земля душу живую, скотов, и гадов, и зверей земных. И стало так… И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, и да владычествует он над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле… И создал Господь человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою».

– Да, красивая легенда, но… не более чем легенда, – заключил ламаркист.

– И сказал Бог…

Прозвучал сигнал, загорелись надписи: «Потушите сигареты, застегните ремни». Приятный баритон из репродукторов призвал пассажиров занять свои места ввиду входа самолета в зону турбулентности.

К священнику, оставшемуся стоять рядом с креслами Лукреции и Исидора, подошла стюардесса. Она сухо велела ему выполнить указание командира экипажа, толкнула в кресло и сама застегнула на его животе ремень.

Обиженный отец Матиас надул было губы, а потом вжался в спинку кресла: самолет ухнул в глубокую воздушную яму. На столиках упали и перевернулись стаканчики и все прочее. Строптивцы, оставшиеся, невзирая на призывы, в очереди в туалет, ухватились за все, что могло помочь устоять на ногах; не нашедшие опоры упали и покатились по проходу. Несколько стюардесс шлепнулись на колени пассажирам. Стюард ловко перелетал от ряда к ряду, чтобы в результате обнять, как спасительный буй, откидное сиденье.

– Похоже, Богу не очень нравится, когда его поминают, – весело зашептал Исидор Каценберг. – «Не произноси имя Всевышнего всуе» – не это ли одна из ваших заповедей, святой отец? – обратился он через проход к священнику.

Но отец Матиас крепко зажмурился и отдался молитве. Ламаркист и дарвинист, только что отвергавшие веру, были сейчас близки к тому, чтобы последовать его примеру.

– По крайней мере, в этот раз при вопросе «откуда мы взялись?» не произошло нападения обезьяны, – выдавила Лукреция Немрод.

– Что, если нас дразнит обезьяний бог? – усмехнулся Исидор, ослабляя ремень, больно стянувший его огромное брюхо.

Небо за иллюминатором хмурилось все более грозно. Воздушные ямы следовали одна за другой, самолет мотало, как невесомое нижнее белье в барабане стиральной машины. Кто-то вопил, кто-то рыдал, по проходу катились бутылки. Багажные полки распахнулись и обрушили на головы и на плечи до смерти перепуганных пассажиров свое разнообразное содержимое.

Лайнер то взмывал вверх, то снижался. Ламаркист, непривычный к экстремальным условиям, не удержал в желудке курицу с пюре. Перед этим он, правда, успел нашарить в кармане кресла перед собой бумажный пакет – свидетельство заботы авиакомпании о нестойких пассажирах.

Что до дарвиниста, сидевшего у прохода, то у него завязалась схватка с оставшимся стоять пассажиром, теперь вознамерившимся непременно занять его кресло. Схватив друг друга за воротники, оба, сидячий и стоячий, молча превозмогали турбулентность. Кресло должно было, согласно закону отбора, остаться за более сильным.

Священник не переставал бормотать псалмы. Как бы в ответ ему из репродукторов снова зазвучал баритон: