Андрей Валентинов - Лейхтвейс

– Но я в торговле ничего не понимаю! – честно признался его светлость.

– А я? – развел крепкими руками Закон. – Как перевели меня в эту Матеру, так поначалу, уж извиняюсь, чуть не спился. Тоска, хоть на крышу залезай и вой. Но потом нашел себе дело. И время занимает, и пользу приносит. Это даже, знаете, поинтереснее, чем в шахматах фигурки двигать. А вы, синьор, не спешите, подумайте, как следует. Торопиться в этих местах некуда. Разве что…

Бригадир остановился и указал вперед, на высокую каменную стену. Неровная кладка, приоткрытые створки железных ворот, острый шпиль часовни…

– Оно. Стало быть, кладбище. Еще одно на гор е есть, но там уже не хоронят… Вот и ориентир для вас, синьор Руффо. До ворот вам гулять можно, а дальше никак нельзя.

– А за ворота? – на всякий случай поинтересовался интерно.

В ответ усач невесело вздохнул.

– Туда-то можно. Только зачем? Ничего там нет, только Джакоппо, могильщик. Вы с ним, синьор, не общайтесь, сумасшедший он, я вам скажу, причем на всю голову.

К воротам все-таки подошли. Помянутый Джакоппо обнаружился сразу – в тени единственного дерева, высокого старого кипариса. Могильщик дремал, натянув соломенную шляпу на нос, рядом скучала большая серая собака, а дальше тянулся долгий ряд могил, с надгробиями и без. Прямо посреди аллеи лежала большая лопата.

– Спятишь на такой службе, – констатировал бригадир. – Он, синьор Руффо, с мертвецами общение водит, каждого тут знает. Говорит, что в Матере призраков куда больше, чем живых, не протолкнуться.

Князь поглядел на соломенную шляпу, вспомнил такую же, только слегка поновее. Раз сумасшедший, два сумасшедший…

– Говорят, у вас призраки возле каждого траурного флага скучают?

Бригадир от неожиданности поперхнулся.

– Скажете еще, синьор! У каждого флага… Неправда это, не видел.

– А каких видели?

Пес у ног могильщика поднял голову и внимательно поглядел на незваных гостей.

– Еще и этот! – синьор Бевилаква сердито засопел. – Собака, я вам скажу, странная. Не лает никогда, зато если завоет, то хоть святых выноси. А еще сразу в двух местах оказаться может, скажем, здесь при могилах и на склоне, где дорога на Кавеозо.

– Значит, не видели? – улыбнулся князь. Бригадир пожал пухлыми плечами.

– Далась вам эта нежить, синьор. Видел, не видел… Это, знаете, частности. А я вам сразу по сути. Добрые люди в нашей Матере после заката на улицу ни ногой. И недобрые тоже. Вот и вы так поступайте, и все в порядке будет. А то некоторые характер свой показывали, так их до сих пор ищут, найти не могут.

Пес лег прямо в пыль и принялся искать зубами блох.

Он очнулся от боли. Приподнялся на локтях, попытавшись поднять тяжелые, словно свинцом налитые веки. В зрачки ударил желтый электрический огонь, и Лейхтвейс невольно зажмурился. Пахло химией и сырым камнем.

– Порядок, – проговорил по-немецки незнакомый голос. – Крепкий парень! Сегодня пусть полежит, а завтра можете спрашивать о чем угодно. Только по голове не бейте, у него легкое сотрясение.

– Не пугайте нашего гостя, доктор. Мы же не «стапо» в конце концов.

Рената…

Глаза он все-таки сумел открыть и сразу увидел белый халат и шприц в чьих-то руках. Чуть выше – грубо побеленный потолок и лампа под железным колпаком.

Белый халат исчез, и над ним склонилось знакомое смуглое лицо с чуть раскосыми карими глазами.

– Лежи, Таубе! Считай, что у тебя сегодня отпуск. А я рядышком посижу. Ты не против?

Негромко лязгнуло железо.

– Дверь, – пояснила девушка. – Давно петли не смазывали. Потом осмотришься, а пока головой не верти, побереги себя. Это Альберт виноват, ударил сильнее, чем требовалось. Он вообще-то ликвидатор, не привык оставлять живых.

Лейхтвейс протянул руку и нащупал матрац. Под головой подушка, на ногах одеяло. Верхней одежды нет, под левым локтем, там, где вена, легкое жжение. Шприц… Наверняка укололи какую-нибудь гадость.

В висках плескалась боль, но думать он уже мог. Мелкие осколки, покружив среди серой тьмы, беззвучно сложились в простую и ясную картинку.

Плен. Провал. Всё…

Рената внезапно улыбнулась.

– Хочешь, прочту твои мысли? Да, тебя сдали с потрохами. А ты еще удивлялся, зачем нужен Команде «А» такой неумеха! Ребята не виноваты, им просто приказали. Или ты поверил в альпинистское братство?

Слова падали тяжело, словно капли жидкого свинца. Провал, полный провал… Ничего сделать нельзя, можно только мол- чать. Куратор объяснил сразу: даже слово «нет» – это начало диалога.

…Пока – нельзя. И молчать тоже – пока.

– Спросишь, зачем все эти сложности? Подумай сам. Если бы мы похитили тебя с территории Рейха, то нарушили бы сразу кучу ваших законов. А теперь никаких претензий к нам быть не может, разве что за тебя заступятся итальянцы.

Лейхтвейс невольно кивнул. «Вермахт за вас ответственности не несет. В случае провала вас объявят дезертирами, самовольно покинувшими часть с оружием…»

– Но главное даже не это, парень.

Ее глаза внезапно оказались совсем близко, словно перед поцелуем.

– Ты – сотрудник Абвера. И теперь тебе уже никогда не поверят. Был в плену – значит, предал, аксиома разведки. Пути назад уже нет, Ко-лья!

Его настоящее имя словно разрубили пополам.

– И что теперь? – выдохнул он. – Пообещаете бочку варенья и корзину печенья?

Терять было нечего, и Николай Таубе заговорил на родном языке. «Военную тайну» Аркадия Гайдара он прочитал как раз накануне испанской командировки.

Девушка ответила не сразу, но тоже по-русски.

– Обрадё… обрадовались тёгда буршуины, запьисали поскорьее Мальчиша-Плохьиша в своё бур-шу-и-нство.

Коснулась пальцами его щеки и добавила уже по-немецки…

– Вот видишь как просто, Ко-лья! Раз – и заговорил. Не больно? В бур-шу-и-нство мы тебя записывать не станем, не заслужил еще. Все проще. Тебе девятнадцать, ты сильный красивый парень – и тебе совершенно не за что умирать. За родной Абвер? Или ты Квекс из Гитлерюгенда и мечтаешь отдать жизнь за фюрера? Это, знаешь, даже не смешно. А главную большевистскую военную тайну мы у тебя выпытывать не будем, ты ее, Ко-лья, не знаешь. Ты – не Мальчиш-Кибальчиш, ты сын красного командира Владимира Таубе, который стал работать на фашистов. Вот и все твое варенье с печеньем. Предать своих хозяев ты не можешь, потому что невозможно предать врага. Тебя твои же сдали, не забыл? А что из этого всего следует, подумай сам!

Ее лицо исчезло, голос стих. Лейхтвейс, едва сдерживая стон, привстал. Теперь он видел камень, большие грубо тесанные блоки, даже не покрытые штукатуркой. Пол тоже каменный, посредине – узкий железный лист, словно ковровая дорожка. Окон нет, в углу – умывальник из светлого металла и такая же сантехника. Что-то в увиденном было неправильно, но об этом можно поразмышлять и позже.