Андрей Валентинов - Лейхтвейс

– В смысле, латинская раса? – не без труда вспомнил синьор Гамбаротта. – Но Лациум это же у нас, в Италии! Итальянцы тоже – латинская раса. Так что это значит? Мы с Испанией объединимся? А новый король? Неужели наш Виктор Эммануил?

– Еще не знаю. Пока это лишь заявление, пробный шар. Другое важно. Раз уж вы, синьор, помянули школу, то наверняка сможете вспомнить, что такое Рубикон.

Подеста приосанился.

– Конечно! Река в Италии к северу от города Римини, во времена Юлия Цезаря – граница провинции Галлия. Для Цезаря перейти Рубикон означало начать войну…

– …И отрезать все пути назад, – кивнул князь. – Все последние годы у Дуче хватало ловкости балансировать на самом краю, не ступая в воду и не рискуя начать большую войну.

– А сейчас? – подеста, перейдя на шепот, на всякий случай оглянулся. – Неужели того… Переступил? И… Война? Синьор Руффо, я конечно же, патриот…

Дикобраз вновь поглядел на пустую в этот час площадь. Все, как и прежде, в славном городе Матера – без перемен.

– Еще не знаю, – повторил он. – Только назад ему уже хода нет [15] Латинская империя – не выдумка автора. В нашей реальной истории Муссолини готовил аннексию части Испании с целью создания там вассального государства с последующим его объединением с Италией на династической основе. .

Соблазн. – Собачий вой. – Допрос. – Беглецы. – Альберт. – Могильщик. – Вербовочная беседа

Пройдясь пару раз по камере – от двери к умывальнику и назад, Лейхтвейс наконец-то сумел понять, что в ней не так. Кладка, трубы и электрическая проводка, ржавый железный колпак поверх лампочки – старые, причем многое успело изрядно обветшать. Однако совсем недавно кому-то это все понадобилось. Проводку частично заменили, поставили новый умывальник, а вот до колпака руки не дошли. Дверь тоже новая, такие сейчас ставят в бомбоубежищах. Эту врезали в стену, причем дверной проем расширили, для чего пришлось потревожить камень. Сколы замазали цементом, но тоже наскоро, словно очень спешили. Железный лист на полу, похоже, так и остался после ремонта, забыли вынести. Камеру чисто помыли, однако на покраску времени уже не осталось. Значит, куда бы его не привезли, это – не постоянная база.

А еще он вспомнил незнакомую форму, которая была на Ренате. Синяя пилотка, черная юбка… Если похитители не спешат представляться, зачем было ее надевать? Только для того, чтобы намекнуть, что это место не в Рейхе, не в Италии, а где-то очень-очень далеко?

Он присел на койку, приложил ладонь к ноющему виску. Не помогало. Голова слегка кружилась, да ко всему заметно подташнивало. Сотрясение… Молчун Альберт не привык оставлять живых, значит, не оперативник, обычный террорист, как и он сам. Лейхтвейс вспомнил, как падали с неба черные молнии. Летать эта пара умеет, интересно, где учились?

Верхнюю одежду забрали вместе с носовым платком, и он просто намочил под краном ладонь. Приложил – и слегка полегчало, мысли засновали веселее. Итак, каков расклад? Камера и весь антураж – импровизация, даже знаки различия в петлицы воткнуть забыли. Рената – девица с напором и не без обаяния, но почти наверняка тоже не оперативный работник. Ей написали текст, и раскосая честно старается. Однако опыта мало, и нервы не из железа. Лейхтвейс невольно улыбнулся. «Выходит, я хуже?». В самом деле обиделась, такое не сыграть.

Дилетанты? Но подобрались очень грамотно, наверняка даже не через Фридриха, а через его начальство. В альпинистское братство «марсианин» не верил, но без приказа сверху его сдать бы не решились. Такое не скроешь, тот же гауптфельдфебель Шульце сегодня же захочет узнать, куда подевали горного стрелка Таубе. А есть еще товарищи по роте, всей Команде «А» еще служить и служить.

…А еще те двое, что подстерегали его в Рейнских горах. Рената и Альберт? Куратор не зря так заинтересовался, он словно на что-то намекал, приглашая подумать.

Камешки-факты лежали беспорядочной кучей. Не верь, не бойся, не проси…

– Я уже начинаю жалеть, что отправил вас в группу Оршич, – без тени улыбки заметил Карл Иванович. – Нет, не из-за Оршич, а из-за самих полетов. Вы слишком ими увлеклись, Николай.

Он даже не сразу нашел, что ответить. Не растерялся, однако слова подбирались долго, и все равно вышло не слишком складно. Куратор выслушал, не перебивая, покачал головой.

– Николай! Впервые я поднялся в воздух на аэроплане приблизительно в вашем возрасте. Пять досок и маленький дребезжащий моторчик… Я чувствовал себя покорителем Вселенной. Новое измерение! Все вокруг меняется: и мир, и люди, и ты сам. Прямо по Максиму Горькому: «Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо…»

Разговор состоялся на следующий день после того, как майор вручил Лейхтвейсу ленточку несуществующего ордена. Будь это в иное время, «марсианин» бы задумался. Куратор ничего не говорит зря.

– На что вы намекаете, Карл Иванович? «Я сам все знаю! Я – видел небо… Взлетел в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю»?

Прикусил язык, но куратор не обиделся. Поглядел, словно на ребенка, вздохнул.

– Вот так теряешь хорошего сотрудника. О смелый Сокол!.. Неужели вы думаете, Николай, что войну выигрывают герои? Нет, побеждает пехота, обычная, мало чем прославленная, мобилизованная и смертная. Мы лишь ей помогаем, чем можем. Пока что вы с вашим ранцем можете заменить группу обычных диверсантов. И все! А за это вы уже заплатили тем, что перестали оценивать себя здраво и самокритично. И это очень печально.

На этот раз и слов не нашлось. Куратор, немного обождав, улыбнулся, но совсем не весело.

– Неужели не ясно? Вам, Николай, кажется, что вы стали кем-то иным, приобрели некое новое качество. Скажем прямо: вы – сверхчеловек, все правила и условности над вами уже не властны, они остались где-то внизу, на грешной земле. Тем, кто по ней ходит, вас не понять. «Рожденный ползать – летать не может!..» А на самом деле вы стали слабее и мягче.

Теперь настал час обижаться ему самому. Никогда еще он, сирота и изгнанник, не чувствовал себя таким сильным. Пусть не сверхчеловеком – но и не Ужом в сыром ущелье.

Куратор понял. Подсел поближе, заглянул в глаза.

– Искушение! Такого, как вы, легче соблазнить. А вам самому – соблазниться.

– Скоро стемнеет, – Америго Канди взглянул в маленькое подслеповатое оконце. – В призраков вы, синьор Руффо, не верите – и правильно делаете – однако улицы здесь такие, что можно остаться без ног. Я вас ни в коем случае не прогоняю, напротив, всячески предлагаю разделить мой скромный кров. Но если хотите, могу проводить, у меня имеется чудо техники – электрический фонарь.