Андрей Лазарчук - Целое лето

Подкосил Юлия Егоровича уход жены. Была она яркой, резкой, очень самостоятельной и, чего греха таить — шалавистой. Ну а на что ещё мог рассчитывать Юлий, если приходилось ему отсутствовать дома по несколько суток подряд, а вернувшись, он мог только хлопнуть два полстакана успокоительного и закусить всё равно чем, сразу после этого уходя в глухой отруб? Тем не менее дочку они как-то ухитрились соорудить, и в ней Шабельников души не чаял. Вот. А потом жена сбежала. С дочкой. Он нашёл их, но, как в древнем ковбойском анекдоте, «поздно, Джон, сказала она, я беременна от другого…» Шабельников не сразу поверил, что эта дверь для него закрыта навсегда, начал бузить… В общем, с этого и начались его неприятности, мелкие и крупные, и карьера стала разматываться в обратном направлении. Дважды друзья отмазывали его от вполне реальных сроков и наконец предупредили, что третьего раза не будет. На сегодняшний день Юлий Егорович был если и не полной развалиной, то на пути к этому состоянию: он уходил в запои два-три раза в месяц, и были эти запои хоть и короткими, но глубокими. Что интересно, от его нынешних подчинённых за всё время не поступило ни одного рапорта на начальника, хотя был он, собака, строг и требователен…

Подчинённых этих у него было восемь человек: двое патрульных, участковый, два сотрудника ГУР и трое по дежурной части. Сам девятый.

Этим утром Шабельников приходил в себя дольше и труднее, чем обычно. В горле стоял кол, во рту будто кошки сношались, голова была налита жидким, но холодным свинцом. Невозможно было даже подумать о том, чтобы приоткрыть глаза. Хуже всего, однако, была чёрная глухая беспросветная тоска, уже ставшая привычной… но что-то мешало вести себя привычным образом, то есть отлежаться, медленно встать, принять баночку или бутылочку пива, осторожно продрать глаза… и потом в течение дня ещё немного пива, несколько таблеток аспирина, и ещё пива, и ещё аспирина… и после обеда уже можно будет и ходить, и думать, и даже смотреть и разговаривать… Нет, сейчас его помимо тоски душил ещё и страх. Раньше тоже иногда бывало страшно просыпаться, но не так, не настолько. Он не знал, не помнил, что произошло накануне, и подозревал, что произошло что-то совсем плохое. Он мог. Уже случалось. Надо бросать пить, но что тогда? Застрелиться? Это был бы выход…

Он пошарил по тумбочке в поисках пистолета (он всегда клал его на тумбочку; наличие под рукой пистолета и понимание, что в любой момент можно всё закончить к лучшему для всех, странным образом успокаивало и позволяло жить дальше: ещё день-два, а то и неделю, а там и до отпуска…), но тумбочки на месте не было. И вообще… так… Это не его диван. Это вообще не диван.

Шабельников всё-таки приоткрыл глаза и ничего не понял. Глаза заплыли дрянью, всё расплывалось. Дикая боль окрашивала эту пелену в багровый. Потом он рассмотрел решётку и то, что по ту сторону решётки светлее.

Обезьянник. Я в обезьяннике.

Ну вот и всё… Что же я натворил?

Не помню.

И тут раздались шаги. Каждый — будто удар сапожищем по темени. Заскрежетал ключ в замке, и кто-то шёпотом прогрохотал:

— Юлий Егорович, проснулись?

Это был сержант Тельпуховский.

— Слава… зачем ты меня запер?

— Так вы же сами просили…

— Я? Сам?

— Ну да. Вчера. Говорили, что другие волки за вами придут…

— Какие волки, Слава?

— Ну вы же волка застрелили вчера.

Шабельников попытался напрячь мозг — и тут же понял, что лучше этого не делать.

— Ладно, это потом… разберёмся… Слава, не в службу — добудь пива, а? Хоть «Балтики»… — Шабельников сунул руку в карман джинсов — так он в них и спал, хорошо хоть ремень расстегнул — и вытащил смятый ком денег. Наугад отшелушил две бумажки — вроде бы сотенные. — И в аптеку, аспирина пачки две. И полифи… полипи… в общем, девки знают. Чёрная земля такая.

— Сделаю, — сказал Тельпуховский. — Вы потихоньку, Юлий Егорович.

— А оружие моё?..

— В сейфе.

— Происшествия были?

— Были, — неохотно сказал Тельпуховский. — Но срочности там никакой…

— Это уже мне решать, — проворчал Шабельников, садясь и мгновенно начиная злиться. — Да, Слава, — в спину повернувшемуся уходить Тельпуховскому. — Спасибо за заботу.

— Не за что, товарищ начальник…

Ещё немного посидев, Шабельников поплёлся в душ. Душ этот он организовал сам — сбросились по кругу, купили кабину, и два смышлёных киргиза за день работы приспособили её в углу санузла вместо одного из унитазов. И действительно — зачем на девять человек личного состава четыре унитаза? А так — появилась возможность приводить себя в норму во время невыносимых летних дежурств… ну и в другое время.

Он знал, что многим помогает душ или холодный, или контрастный; но на него наилучшим образом действовал горячий, на грани терпежа. Он стоял под обжигающими струями долго, пока ощущение жара не сменилось ощущением ледяного холода. Тогда он пустил тёплую воду и стал мыться с мылом — два раза, три раза… Он не признавал никаких гелей, шампуней — только серое армейское мыло. Лучшего моющего средства человечество ещё не изобрело…

И только потом он позволил себе ополоснуться холодной водой. Долго нельзя, могло свести мышцы. Минуту-две… хватит.

Из душа Юлий Егорович вышел почти человеком.

Когда Глеб проснулся, отца уже не было в квартире. Лежала записка: «Принимай звонки, ОК? Может быть важно. О.». Под ней Глеб обнаружил сложенную пополам пятёрку с другой запиской: «На оперативные расходы».

Ню-ню…

В школу он решил не идти. Во-первых, было как-то очень скверно на душе, как после кошмара, который растаял, но осадочек остался. Во-вторых, рука распухла, болела, писать невозможно. И глаз почти заплыл. Отец вчера всё-таки настоял на том, чтобы руку перевязать (и неплохо перевязал, надо сказать), и дал съесть две какие-то таблетки (может, это от них так хреново?). Впрочем, Глеб просто ещё с вечера твёрдо настроился на полностью свободный день, поэтому сегодня, продрав глаза, начал старательно отмечать признаки ухудшения. Успокоив в конечном итоге совесть, он попил чаю с очень сухими сушками, — а потом вспомнил, чего ещё не сделал.

Ключи от подвала и гаража висели на вешалке под двумя плащами. Видно было, что бабушка давно не посещала эти хранилища.

Когда-то в этом доме на кухнях стояли печи, поэтому подвал был разделён перегородками на индивидуальные дровенники — числом девять. Сначала Глеб спустился туда. В подвале пахло плесенью. Дверь в их дровенник была даже не заперта. Глеб заглянул туда, но увидел только несколько сложенных в лист картонных коробок у стенки и пару толстых досок.

Гараж — капитальный, тёплый — находился в противоположном краю двора. Их там было с десяток, стоящих в форме буквы «П». Когда-то дед получил этот гараж как инвалид войны. Он вернулся с фронта домой с половиной ноги. Глеб помнил, как маленьким боялся его ненастоящей ноги из кожи и пластмассы — в основном из-за цвета, якобы телесного, а на самом деле — гнусно-розового.